мыслимы души без тела. Святая Пречистая учит, что царство Иисуса противно царству Базилевсов и Патриархов, и хочет равенства, хочет равенства всех. Разве не противоречит это установлению вещей Божеских и человеческих? И, если воздвигаешь ты гонения на иконопочитание, то не усматриваешь разве ты необходимости поразить, прежде всего, творцов ереси, таких как брат мой Гибреас, над опасными умствованиями которого я долго размышлял? В дерзкой независимости своей, мною разгаданной, тщится он смиренных, слабых, бедных сделать равными гордым, сильным и богатым. Игумен этот не признает законов твоих. Игумен этот замышляет заговоры, мечта его – созвать миллионы славян и эллинов для нападения на Византию, откуда изгнаны будем ты и я, изгнаны будут церковь богатая и власть богатая! Но по окончании святого синода, который собрался, чтобы осудить почитание икон, прикажи схватить – о, Самодержец! – защитников мятежа и подстрекателей восстания. Укроти славян, соединившихся с эллинами! Покарай брата моего во Христе, Гибреаса, покарай Управду, покарай Евстахию, раздави Зеленых и примкнувших к смуте этой мнимо именующих себя Православными. Разрушь Святую Пречистую! А мое Святейшество разрешит тебя от крови, которую надлежит тебе пролить, и отпустит тебе разрушение монастырского храма, где священствует Гибреас, храма – соперника Святой Премудрости; и тогда прославится царство твое во веки веков; благословенно будет имя твое, и восхвалят, превознесут и поддержат тебя духом и телом другие братья мои, не хотящие следовать ложному учению о Добре, наказанному некогда в лице Манеса, с которого повелел содрать с живого кожу некий могущественный Базилевс!
VI
Они вошли в залу, и все присутствующие преклонились, и, словно крылья, шелестели затрепетавшие ткани одежды и уборы. Опустились разом головы, почти касаясь пола. Затем все поднялись. Послышались молитвы, многие преклонили колена под взглядом Константина V и Патриарха, рядом воссевших на тронах из белого мрамора, с широкими спинками, на которых бились два белых лебедя, и с локотниками, украшенными изображением архангелов в белых одеяниях, со станом, покрытым чешуйчатыми сияющими латами, сборчатыми на груди. Епископы, игумены, архимандриты, эфимерии и простые пастыри сидели на дубовых скамьях в два ряда, расположенных друг против друга и образовавших четырехугольник, замкнутый двумя рядами стоявших сановников; дальние углы залы заполнились помазанниками в митрах, скуфьях или с обнаженными черепами, блестевшими и лоснившимися, отражая сияние свечей, или в конических клобуках и конических уборах с прямыми перьями, в круглых скуфьях, отороченных пышными мехами или искусно окрашенным овечьим руном, – обрамлявших головы равнодушные, лица сморщенные, обезьяноподобные, двигавшиеся с недобрым взглядом и угодливо сложенными губами, готовыми воздать лесть Автократору и Патриарху, властно восседавшему с кичливым видом. Особенно любопытное впечатление производили помазанники. Одни – дряблые, лоснящиеся, с выпученными над бородой глазами, с багровым цветом кожи, свидетельствующим, что они много едят и пьют, с выпятившимися, закругленными животами, которые, казалось, способны с треском лопнуть от пинка ногой. Другие, наоборот, тощие и сухие, словно выточенные из ствола лозы, суровые, изборожденные морщинами, корявые, точно пни; от них веяло чем-то жестоким и зловещим. Были и такие – ни рыба, ни мясо – они выражали свое настроение в зависимости от взглядов, которыми их награждали Константин V и Патриарх: то веселились, в хохоте открывая рты и подмигивая, то скорбели, грустно опуская носы и тихо улыбаясь.
Многие, как окаменевшие, сидели на своих скамьях, подняв глаза к своду прямоугольной залы с шестью нишами, равномерно расположенными и увенчанными куполами, которые обнажались, когда волочившиеся занавесы скользили на серебряных прутьях, пропуская людей, входивших из далеких ходов, озаренных светом дня.
Они хранили вид скромный, полный силы, в сравнении с теми, которые медленно читали, уткнув носы в Евангелия, потом тихо закрывали их, осеняя себя усердным, пылким крестным знамением, и над этим подсмеивались в свою хорошо расчесанную бороду богатые и могущественные помазанники.
Громкие полились гимны; все встали; раздались протяжные звуки серебряного органа из-за занавеса ниши, который раздвинулся, раскрывая низкий алтарь, жертвенный престол с священной утварью: крестом, чашею, платом, потиром, лампадами, предназначенными для претворении Тела и Крови Иисуса, которое совершит ненавистный Патриарх. Он сошел со своего беломраморного трона и двигался с плавной легкостью, своим визгливым голосом призывая Иисуса, моля Его сойти в освященные хлеб и вино, дабы Его вкусить в них. Лучи закатного света под сводом ниши играли на его тиаре; процеженное сквозь окно солнце сосало его ухо евнуха, розовое, как гниющее мясо; нос его двигался, глаза слезились, иногда встречаясь с глазами великого Папия Дигениса, раскачивавшего свою продолговатую лоснящуюся голову, увенчанную головным убором с пером цапли. Казалось, что тяжко было Патриарху служить и, поспешая, стремился он к отдыху, не чувствовал он, бесполый, волнений души, вызывавших меж тем за обедней эллинской слезы у смиренных священнослужителей, навевавших на них видения претворяющегося Иисуса, в ореоле славы своей нисходящего к ним.
Кончен, наконец, тяжелый труд!
Сияющий, с потным жирным лицом, предстал Патриарх снова, и жестокие глаза его встречались с коварным взглядом Дигениса; опять сел на беломраморный трон рядом с Константином V, откинулся, отдувался; слышалось бурчание в его вздутом животе. Затем встал, поправил тиару и с патриаршим посохом в руке визгливо заговорил:
– Воля его, чтобы исчезло поклонение иконам, проклясть которое он собрал святой синод, помазанников Европы, Азии и Африки, которые провидят опасность иконопочитания – или, по крайней мере, чтобы прекратилось воплощение бытия божеского безгласным веществом, – воплощение, которое ложным обожанием возводится на место веры. К несчастию, души, прельщенные ложным православием, усмотрели в иконах бытие сил милосердных, Добродетелей внимающих, – точно дерево, камень, металл, драгоценные камни, даже искусно обработанные и со вкусом сделанные, могут иметь уши, глаза, дух, способны объять и проникнуться любовью к грешникам, каковы все христиане, не исключая и помазанников! Разве не ересь это, которую надлежит исторгнуть из сердец, объятых ею. Да, увы, объятых! И это вопреки постановлениям предыдущих Синодов – собиравшихся еще в царствование возвышенного и великого Льва Исаврийского, отца Базилевса Автократа Константина V, достойного сына почившего властителя, – повелевающие уничтожить иконы, воссоздать чистую веру, остановить оргию этого нового язычества, обманно проникающего под видом божественной литургии и заглушающего веру, которая, чтобы пребывать мощной, не нуждается во внешних воплощениях, так как собственного ее внутреннего огня достаточно для духовного питания!
Он сел очень довольный этим поучением, возвещавшим борьбу с иконопочитанием, и предоставил одному из помазанников окончательно склонить к решению своему толпу смиренных пастырей, составлявших большинство и по-прежнему молившихся, уткнув носы в Евангелия. Поднялся помазанник, один из епископов, высокий, мощный, у которого кресты на оплечьях и спине фелони сверкали золотом; он заговорил раскатистым громовым голосом, от которого задребезжали стекла шести ниш:
– Так как представитель светской власти, Самодержавный Базилевс, устами святейшего брата во Иисусе – Патриарха пригласил братьев своих во Иисусе обсудить уничтожение или не уничтожение иконопоклонения, то я – Епифаний, епископ фригийский, намерен высказать свое о том мнение. И, подобно Иоанну Хризостому, которого не страшили пытки и всякого рода страдания, мнение это я – Епифаний, исповедую всем. Я открою правду, чистую правду! Ясно, что иконы противны вере! Они заменили идолов в сердцах православных, в их почитании поклоняющихся ложным божествам: Зевесу и Ваалу, Астарте, Гогу и Магогу – всем мерзостям языческим. Как пастырь душ Иисусовых, я непозволительным считаю, чтобы паства его повергалась на колени перед деревом, камнем, металлом, нарисованным, высеченным, выделанным. И я
