Святую Софию, квартал Ксеролофос, Термы Аркадия, статую Феодосия, Тетрапилы Августа, Пурпурен Константина – весь город, шумный и переливавшийся, на фоне которого выделялись золотые и серебряные купола, портики, бани, трибуны, бассейны, видимые с достигнутой ими высоты. Необычное здание выросло вдруг перед ними среди новых улиц и безмолвных домов: удлиненная стена с дугообразно вырезанными наверху окнами, покоившимися на колонках, и отбрасывавшими нежно мерцавший свет. Затем выступ крытой паперти храма, снова продолжение стены, и, наконец, обрисовался вдруг исполинский памятник, в этой части города как бы невероятный, перерезанный двумя поперечными ходами, с нарфексом, устремлявшимся вперед под круглым просветом фасада. Освещенные изнутри стекла вставлены как в просвет этот, так и в окна, вырезанные в корабле. Здание увенчивалось куполом, окутанным ночной тьмою, в кольце двенадцати отверстий на самом верху, которые сейчас едва можно было различить. Храм этот, стоявший посреди площади вымощенной плитами и окруженный портиками, бросал вызов высившейся вдали Святой Софии, господствовавшей над сливающимися очертаниями города, с его ипподромом, Великим Дворцом и хребтами зданий, растворявшимися во тьме.
Они поднялись по ступеням, прошли высокий нарфекс и толкнули среднюю из трех сверкавших металлом дверей, над которыми виднелся несогласованно начертанный Образ. Вседержитель восседал на троне, спинка которого была усеяна рубинами и увенчана двумя коронами. Золотой венец, разделенный крестом, обрамлял Его лик. Ноги Его покоились на скамье, одна рука поддерживала на коленях Евангелие, другая поднялась в двуперстном знамении, сложив указательный палец с большим и пригнув мизинец. По бокам его в золотых венцах сияли два Пречистых лика с отверстыми, чистыми очами. За дверью Управду и Гараиви овеяло сильное дуновение воздуха, струившегося из глубины, освещенной множеством висевших лампад и паникадил, которые прикреплены были на углах колонн, окаймлявших поперечные галереи, утопавшие в сумерках. Склонив голову, сложив руки на груди, дитя быстро направилось в глубину храма, казавшуюся еще необъятнее от исполинского изображения Девы Богоматери. Величественная Панагия эта была расцвечена красками, глава Богоматери в золотом венце касалась беспредельности свода, одежда у запястий и на коленях украшена была крестами и ниспадала от прямой шеи до ног, покрывая выпуклые груди. Руки Ее простирались до краев свода – туда, где виднелись стекла дугообразных окон, за которыми расстилалось синее небо в наряде мерцавших звезд.
Они находились на середине, там, где на четырех четырехугольных колоннах покоился круглый свод. Он господствовал над храмом, сияя, а под ним простиралась цепь колонн, на которых висели светильни. Четыре огромных ангела изображены были на покатых закруглениях свода. Крылья их отливали сумеречнофиолетовым оттенком, устремлялись ввысь простертые руки. Волнистая одежда покрывала гибкий стан, трубы были вложены в уста, а до плеч с голов в лучистых венцах ниспадали волны кудрей. Создавалось впечатление, что они реют в бледном сиянии целомудренного света Луны, которое озаряло храм, населенный писаными ликами и мозаиками, казалось, завладевшими им всецело.
Арки всех четырех кораблей, расположенных в виде радиусов от середины, усеяны были равносторонними крестами, и лики Иисуса Христа изображены были над карнизом обеих крытых галерей, утопавших в пустоте. Склонив глаза долу, созерцали они остроконечные свои бороды; возле них в лучистом ореоле виднелись лики святых, некоторые из них в сопровождении священных животных: павлины сидели на колесах, голуби клевали виноград, сыпавшийся с ветвей, и нежно блеяли многорунные овцы.
Послышались шаги, кто-то шел им навстречу, волоча плоские сандалии, и свеча в его руке бросала колеблющиеся отблески. Странно, но он, казалось, смеялся. Открытый рот выделялся на его грубом рыжебородом лице, и он щелкал оскаленными зубами. Рыжая борода поднималась и опускалась согласно движениям щелкавших зубов. Четырехугольная скуфья, под которую он подобрал волосы, покрывала его голову. Он был облачен в простую священническую рясу, открытую на груди и с крестами, вытканными на подоле. Провожая Управду и Гараиви, он рассказывал:
– Акапий и Кир хотели пойти со мной, но я обещал вдосталь потешить Даниилу и Феофану, лишь бы они удержали их. Мать их, Склерена, журила их, но, говоря правду, они не послушны ей, подобно тому, как Николай, Анфиса и Параскева не слушают отца своего Склероса. Послушен один Зосима, но он едва ходит и не может обойтись без материнской груди; кто знает, что выйдет из него!
Он засмеялся, щелкнул зубами, опустилась и поднялась его рыжая борода. Затем прибавил:
– Да, Зосима едва ходит и ему нужно молоко матери. Мать его Склерена почувствует себя счастливой, когда он подрастет. Конечно, – послушным он тогда не будет, но, по крайней мере, перестанет сосать и с нее снимется бремя, а отцу его Склеросу приятно будет видеть его подросшим.
После краткого перерыва он продолжал, щелкнув зубами и пошевелив бородой:
– Игумен Гибреас хранит Управду, которому суждено быть Базилевсом, ибо в нем течет кровь Базилевса. Тебе, Гараиви, равно как Сепеосу и Солибасу вверил Гибреас его драгоценную жизнь. Вы одолеете Нечестие, восстановите истинную веру и через вас одолеет Пречистая Святую Премудрость, патриарх которой – скопец.
Они приблизились к витой лестнице и начали спускаться по ней. Справа от них проходила каменная главная колонна основания, слева стена из песчаника. Вошли в низкую залу, влажный склеп, колонны которого протянулись отвесной цепью, и в котором горели красные лампады перед золочеными нишами. Вдали виднелся, преуменьшаясь, образ Пречистой, – Панагии в золотом венце. Вся из драгоценных металлов, в одеянии сверкающем, украшенном крестами из жемчуга и драгоценных камней у чресел, у запястий и на коленях, она сияла, озаренная блеском восковых свечей, возженных в углах корабля под арками свода, в котором розовый мрамор чередовался с серым.
Управда вдруг склонился, как бы в обожании, перед пышной Панагией. В мерцающих отблесках свечей обрисовывалась вся его фигура, в холсте, обвивавшем ноги и собранном у лодыжек кольцами мягких складок, в тунике из светлой ткани, слабо опоясанной у стана. Потом проник в один из кораблей, замыкавшийся решетчатой железной дверью, не защищавшей от дуновения ветра. Когда они приблизились к ней, их овеяло дыхание побережья Золотого Рога, который предстал пред ними в пенистых завитках воды, с легкими ладьями, плясавшими на трепетных волнах, раздувая паруса. Взяв Управду за руку, Гараиви оторвал его от лицезрения ночи, наполненной ровным дыханием залива, вспененные воды которого говорили о бесконечной дали иных берегов, там, за очерченным устьем Золотого Рога, против которого вдали было Сикоэ.
Поднявшись назад, они миновали нарфекс, и священник провожал их, волоча сандалии и простирая им во след дрожащий огонек восковой свечи в отверстие верхнего края двери. Они пересекли площадь, вымощенную плитами, пошли вдоль стены с вырезанными в ней узкими окнами и спустились по улице, выходившей к Карсийским воротам. Когда они проходили мимо Влахерна, Спафарии равнодушно смотрели на них при свете факелов, вонзенных в щели стен и бросавших далекие отблески.
– Сепеос там. Но нельзя говорить с ним, – промолвил Гараиви. – Мерзостный Константин может догадаться, что есть сношение между нами и Зелеными и прикажет его пытать.
Он, однако, обернулся и вслед за ним Управда. В глубине ворот, часть которых обагрялась огнем факелов, пред ними отчетливо вырисовывался Сепеос. Подобно другим стражам стоял он, выпрямившись, с длинным мечом на плече, с железным чешуйчатым щитом, сверкавшим в озарении огней, полускрывавшим край его кольчуги.
