Так восклицал Никомах, давясь слюною, горестно икая. А Иоанникий и Асбест, стоя с ларцом и державою, неожиданно воззвали:
– Зеленые, раскройте нам местопребывание Управды. Его нет в нашем дворце, и мы были бы счастливы предать его воинам Константина V, которые тогда перестали бы нас мучить!
Опять воцарилось молчание, загадочное и тяжелое; слепцы сели на свои троны с овальными спинками, воздвигнутые на возвышении, и жалостно оттуда обращались в сторону Зеленых.
Евстахию не тревожили призывы Асбеста и Иоанникия, их пепельные лица; Зеленые наклонялись друг к другу, медленно опускали голову и хмурили брови, но она знала, что они на ее стороне, особенно с тех пор, как она подкупала их сокровищами дедов, отнятыми у слепцов так искусно сотканным заговором.
– Скажите, скажите нам, где живет Управда?
Аргирий, Критолай и Никомах подхватывали грозный вопрос Асбеста и Иоанникия и яростно настаивали, чтобы им открыли местопребывание Управды; будто узнав об этом, они могли тотчас же его выдать, словно не охраняла отрока Святая Пречистая.
Они совсем забыли свой собственный мужественный и строптивый ответ, когда требовал выдачи Управды Дигенис. Столько выстрадали они с тех пор, и так огорчал их отказ Зеленых в поддержке.
– Скажите, скажите нам, где Управда?
Пять братьев неустанно взывали, понимая, что молчание Зеленых, которых они содержали столько лет, означает их соучастие с Управдой. Движение среди Зеленых продолжалось; шелестел шепот, сидевший Солибас по-прежнему обращал к ним свое невозмутимое красное лицо, да Евстахия обводила их блестящими глазами. Наконец, возница поднялся, задрожав, и мощный стан его облекался все тем же золотым кафтаном, немного потускневшим, обвитым перевязью цвета надежды. Плечи слегка впали, лишенные рук, недавно отсеченных палачами Константина V перед той же толпой, которая созерцала раньше казнь Сепеоса. Его изувечили, чтобы лишить Зеленых стойкого вождя.
– Слушайте меня, старцы! Слушайте меня!
Снова установилось молчание, снова поникли слепцы в страхе, что слова Солибаса безжалостно разрушат их последние упования, от которых столь медленно отрешались они в чаянии мощной власти.
– Чтобы возродиться через Добро, побеждать народы, царить над племенами во славу Теоса-отца, Иисуса-сына и непорочной Матери-Приснодевы, чтобы раздавить Голубых, созидающих на знаменах Константина V свои знамена могущества и силы, Византия – глава Восточной Империи нуждается в мужественной длани, юном сердце, пылкой крови. Нет, старцы, Византия отвергает вас. Моими устами отрекаются от вас Зеленые, отрекаются от повиновения вашим зовам.
Наследница ваша, чистая, непорочная Евстахия сочетается браком с Управдой, потомком Юстиниановым. И тщетно просите вы нас раскрыть его местопребывание. Грудью сомкнёмся мы вокруг нее и вкупе с супругом провозгласим Державство их на Ипподроме, где по-прежнему буду я предводительствовать Зелеными, хотя казнь и лишила меня моих крепких рук.
– Нет, Зеленые, нет! Нет!
И встали, побагровев, пять братьев. Волосы их растрепались, увлажнились пожелтевшие бороды и простерлись руки. Взбешенные, они топали ногами, стремительно били друг друга в тощую спину и грудь.
Затем они исчезли. Потянулся к выходу поток Зеленых. Евстахия вернулась в свои покои и, приподняв тяжелый занавес одной из дверей, громко сказала:
– Возвестить это было необходимо! Зачем тешить их царственной надеждой, которой не суждено никогда сбыться. Солибас сказал, как надлежало.
Теперь они знают, по крайней мере, что им не на кого опереться. Управде нечего больше опасаться соперников в обладании Великим Дворцом, но не лишится царства и род их, соединившись в лице моем с отроком, вместе с которым вознесется на Кафизму!
III
Восемь детей Склерены бегом возвращались к ней на террасу, где, сидя в уголке, оттененном трансептом, она прилежно шила, напевая вполголоса что-то светлое, быть может, псалом, и радостным, прозрачным, словно свирель звучащим хором воскликнули Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса и Параскева.
– Отец наш Склерос! Мать Склерена! Вот отец наш Склерос!
Показалась рыжая борода анагноста, резко сверкавшая, покрывавшая всю выпяченную грудь его, облеченную убогой рясой. И чуть не со слезами ласкал он дорогие создания, младших поднимал к губам, и, обвивая руками его шею, болтали они ногами. А он смеялся, и словно отцеплялась, стремительно опускаясь, длинная борода его, столь же быстро поднималась в довольном щелканьи зубов.
Он целовал детей в щеки, в лоб, в подбородок, а спокойная, приветливая Склерена продолжала шить, бросая время от времени на мужа счастливый взгляд.
– Знаешь, тайный Базилевс сделается Базилевсом всенародным. Игумен сказал, что скоро возвеличат его в Великом Дворце!
– Ах! Тайный Базилевс будет всенародным! – И, повторяя это, Склерена задумалась, и тягостное изумление омрачило ее лицо. – А ты оставайся в храме и молись за тех, кого коснутся секиры, копья и палицы воинов Константана V!
Она сказала так Склеросу, потрясенная видением грядущей резни, и пошла, провожаемая своими восемью детьми, которые радостным хором распевали:
– Мать наша Склерена уходит, когда наш отец Склерос остается. Уведем отца нашего Склероса!
И они увели Склероса, взяв друг друга за руки, начиная с матери, открывавшей цепь, и кончая отцом, замыкавшим шествие взрывами хохота, от которого с радостным щелканьем зубов поднималась и опускалась его рыжая борода. Но смеялся он не настолько громко, чтобы заглушить доносившийся снизу из монастырского сада рев Богомерзкого, чередовавшийся со стремительными ударами и воплями Иоанна.
