реакцией на вполне реальные события.
Теперь оно зарождалось в груди – теплое, пушистое, щекотное. Ни из-за чего. Просто счастье быть, дышать воздухом, смотреть по сторонам, чувствовать себя молодой, сильной, здоровой. Самая примитивная пища дарила невероятные вкусовые ощущения. Даже короткий сон освежал. Общение с Музой радовало. Книги, которые Анна читала, были пронзительно понятны и прекрасны. Музыка трогала до глубины души. Словно рассеялась какая-то пелена, душный паутинный кокон, обволакивавший ее долгие годы. Почему она не могла видеть раньше, насколько хорош зимний рассвет? Какие синие тени ложатся на снег вечером? Ведь даже вкус воды стал более насыщенным. Железистый, прозрачный, ласкающий.
Кошмары больше не мучили ее, хотя в старом доме по ночам вечно что-то шуршало, по коридорам бродили и хлопали дверями сквозняки, а в каминной трубе жил настоящий голос, который вздыхал и жаловался. Даже проснувшись ночью от этой потусторонней суеты, Анна не пугалась. Накрывалась одеялом с головой и засыпала.
Почему она стала такой счастливой, что произошло? Потому что чувствовала себя нужной и важной для кого-то? Потому что в кои-то веки могла быть самой собой, не уставала и не боялась за свое будущее?
Или из-за Милана?
Его пристальное, спокойное внимание грело ее, как солнечный свет. И Муза все чаще смотрела на них, словно охватывая взглядом, снисходительно, ласково, насмешливо.
Катился к концу февраль, когда старушка вдруг забеспокоилась и однажды сказала:
–?Мне прислали приглашение на открытие кинофестиваля. Они каждый год присылали, но я не могла приехать.
–?Теперь сможете, – ответила Анна, которой было ясно, что от нее ждут каких-то слов.
–?Ничего подобного, – ответила Муза. – Мне совершенно не нужно чтобы все видели, как я сейчас выгляжу.
–?Да вы превосходно выглядите! – вполне искренне возмутилась Анна.
–?Не говори ерунды, деточка. Я старая. Я практически ископаемое. Мне еще десять лет назад пора было перетянуть лицо. А теперь эту физиономию можно отдать разве что обойщику. И ко мне будут подбегать поздороваться молоденькие профуры, которые снялись в одном-единственном малобюджетном сериале, и то благодаря половой неразборчивости режиссера. И сами неразборчивые режиссеры тоже станут подходить, чтобы сфотографироваться со мной. С легендой отечественного кинематографа! Почесать свое эго. А на самом деле – просто выделиться на моем фоне собственной молодостью. Вспомнить, что у них еще все впереди. Ничего у них нет впереди, кроме сисек. И те силиконовые…
В первый раз Анна слышала от Музы такие горькие и злые слова. А она продолжала:
–?Видела когда-нибудь траурные передачи по телевизору? Едва умирает какой-нибудь старый актер, как выходит такой теленекролог. Показывают нарезки из старых фильмов, куски документальных съемок. Его знакомые вспоминают сентиментальную чепуху. Поднимают малоизвестные, щекотливые факты. Если у тебя ребенок в тюрьме, муж в бегах, а сама ты побывала в сумасшедшем доме – знай, это не останется незамеченным. Все белье перетрясут на радость всеядной публике. И комментирует на заднем плане это позорище такой глубокий мужской голос. Проникновенно, но не без смакования. Я все думала – когда они успевают снять? Ведь надо найти в архивах материалы, взять интервью у кучи людей, озвучить, смонтировать… И однажды вдруг поняла. У них есть заготовки. Для всех, кто более или менее знаменит, к тому же стар или болен. А когда час икс приходит – они просто добавляют немного свежатинки, сообщают, где, когда и как именно настигла тебя безносая. Представляешь, где-то уже есть эта передача! И есть люди, которые ее снимали. Быть может, мои знакомые. Быть может, я встречу их, выйдя в свет. И они станут виться надо мной, как вороны над падалью.
Муза смолкла, и воцарилась тяжелая тишина.
–?Тогда… Тогда не надо, конечно, ходить, – заторопилась Анна. – Мы и так прекрасно проведем вечер. Почитаем, почистим перышки, сыграем партию в криббидж…
–?Не надоело тебе со мной, старой перечницей, все вечера проводить? – перебила ее Муза. – Небось иной раз думаешь: уж я бы сейчас – ухх! Жила б на воле – закатилась бы на ночь в клуб, плясала там всю ночь напролет.
–?Да вот еще, – хмыкнула Анна. – Чего я там не видела…
Она говорила совершенно искренне. Ей не нравились те клубы, в которых приходилось бывать. Музыка грохотала на пределе возможного, было очень накурено, и коктейли все имели один вкус – спирта и синтетического сиропа.
–?Ты вообще мало в жизни видела, – хмыкнула Муза. – А давай-ка ты за меня сходишь!
–?Как это? – спросила Анна. Она знала, что это исключено, потому не прочь была обсудить подробности.
–?А вот так. Хоть посмотришь, как люди живут. Увидишь вблизи всех этих…
–?Силиконовых профур, – подсказала Анна.
Муза закинула голову и захохотала своим превосходным хриплым басом.
–?Нет, я серьезно. Что ты теряешь?
У Анны ком встал в горле.
–?Ну… Я… Мне не случалось… Я понятия не имею, как себя вести.
–?Глупости, детка. Уверяю, в том обществе ты будешь звезда. Это же не венский бал дебютанток. Господи, да тамошняя публика на две трети состоит из примитивных, самодовольных уродов!
–?И мне не в чем туда идти.
–?Вот уж это полная ерунда. При моем-то обширном гардеробе разве мы не найдем во что тебя обмотать? Слава богу, мода на вечерние платья довольно-таки консервативна. Милан привезет, Милан увезет. Ты – Золушка, я – фея-крестная. Все устроим в лучшем виде!
Анне льстил энтузиазм подопечной.
–?Прическу я тебе самолично соображу. Ну же, соглашайся, глупышка!
–?Я ведь там никого не знаю, – решилась высказать свое главное опасение Анна.
–?Золушка тоже на балу никого не знала, – с энтузиазмом закивала Муза.
Этот последний аргумент решил дело. Анна не знала больше, как отказываться.
Да ей не очень-то и хотелось.
Муза очень оживилась. Она забыла про свои болезни, таблетки. Анне казалось, ее подопечная вот-вот поднимется с кресла и начнет порхать по дому.
Муза распотрошила шкафы, и ее комната стала походить на клумбу. Платья невероятных фасонов и материй расцвели на креслах, на столе, на кровати. Искушение переливалось тафтой, свистело шелком, ластилось бархатом. Анне было велено выбирать, и она выбрала три: изумрудно-зеленое, переливчатое, с корсетом и пышной юбкой; бледно-бежевое, телесного оттенка, в котором она казалась бы почти обнаженной, не будь платье густо расшито блестками; черно-белое, подчеркнуто чопорное впереди, но сзади вырезанное едва не до поясничной ложбинки. Анна отчего-то думала, что Муза одобрит третье, но та только покривила губы:
–?Деточка, тебя же примут за пингвина или, чего доброго, за официантку! Первое, что ты услышишь там, будет: «Прошу вас, еще минеральной воды». Ты этого хочешь? И вообще, не постигаю, что за привычка у современных девиц одеваться по вечерам исключительно в черное. Аня, это же убого, это стиль для тех, у кого нет вкуса!
Впрочем, зеленое и бежевое платья Муза тоже отвергла и заметила:
–?Да, лучше бы ты оделась в черное. Лучше выглядеть официанткой, чем дешевой блудницей.
Тут Анна не сдержалась, вспыхнула и напомнила Музе, что эти платья из ее собственного гардероба.
–?Так то я, – пожала плечами она. – Я всегда умела носить вызывающие вещи.
Анна хотела обидеться, но Муза предупредила ее.
–?Не надо. Я хочу сказать, тебе не надо всего этого. Кружева, корсеты, блестки. Ты же так молода!
И она сама выбрала для Анны – совсем простое, темно-синее.
–?Ушьем в груди, распустим в талии, будешь в нем куколка, – оскорбительно посулила Муза, но у Анны не было настроения обижаться. – Зато к нему ты сможешь надеть мои сапфиры… или опалы.
Платья – искушение? Чушь, какая чушь. Вот он, истинный соблазн. Шкатулки были одна другой
