–?Глупости какие, – беспечно отмахнулась соседка. – У Марика перехвачу. А то родителям брякну. Даже не думай об этом.
И Анна вдруг мучительно, всем своим утомленным после ночи существом, позавидовала Ленке.
Позавидовала не красоте ее – соседка не была красавицей, и разве что одеваться умела чуть более ловко, чем Анна, из копеечных шарфиков и тряпочек сочиняя себе сказочные наряды. Нет, Анна позавидовала легкости, с которой ее приятельница шла по жизни – ни о чем не задумываясь надолго, ни о чем не жалея, никого не оплакивая. И чувство вины не липло к ее фарфоровой коже, стыд не проникал в кровь, угрызения совести не отравляли жизнь.
Дома было хорошо, так хорошо!
Если бы не эта пытка вокзалом.
Да какой там вокзал – крошечная станция, на которой останавливались не все поезда. Многие проносились мимо, едва сбрасывая скорость, равнодушные, грохочущие составы. Сейчас, зимой, когда пути покрывал снег и тусклыми лезвиями посверкивали рельсы, было чуть легче, а летом – совсем невыносимо. Невыносимо тяжело смотреть на щебенку на насыпи, похожую сахаристым блеском на куски пиленого сахара-рафинада; невыносима была память о том, как она окрасилась красным…
И Анна всегда уходила от вокзала так быстро, как только могла, и отец, шедший за ней, не поспевал, но не жаловался и не просил дочь помедлить.
Он все понимал.
И мать понимала – она снимала фотографию со стены и прятала в ящик старомодного полированного серванта. Анна даже не смотрела в ту сторону, но темный прямоугольник на светлых, выгоревших обоях мучительно приковывал взгляд и казался окошком в космическую пустоту – из повседневной, обустроенной реальности…
И все же дома было хорошо, так хорошо, что уезжать не хотелось. Особенно зимой, когда повсюду лежал снег, полностью засыпавший тропинку, что вела к лесу, и пахло вьюжным воздухом, а не подмаренником и земляникой.
Должно быть, мать почувствовала настроение Анны, потому что сказала, нарушив свое давнее обещание:
–?Может, осталась бы, а? Ну, как ты там? Одна, в чужом дому, среди чужих людей. Непристроенная…
На языке матери «непристроенная» означало «незамужняя», и Анне пришлось сдержаться, чтобы не ответить какой-нибудь резкостью. Она только улыбнулась.
–?Ну ладно, ладно, – вздохнула мать, пасуя перед этой жалкой улыбкой. – Ну, хоть пару деньков-то, а?
–?Меня уволят с работы, – сухо ответила Анна, и вопрос был исчерпан.
Вместе с отцом пошли на станцию за билетом, но тут их поджидала неприятная неожиданность – билетов в продаже не оказалось. Кончились новогодние каникулы, школьники возвращались с экскурсий на свою десятилетнюю каторгу.
–?Только СВ, – неприветливо сказала кассирша. Пучеглазая, за своей стеклянной перегородкой, она была похожа на рыбу в аквариуме, которую кто-то жестокий обмотал серым шерстяным платком.
И назвала цену, от которой Анна только вздохнула.
У нее был еще один вариант: поехать на автобусе. В старом автобусе, списанном по выслуге лет в Швеции или Финляндии – в салоне сохранились нечитаемые надписи. В благополучной европейской стране списали транспортные средства, а наши ушлые предприниматели купили и гоняют на них между городами. Ничего, что в салоне холодно и на окнах наледь толщиной с палец, пустяки, что из кресел лезут пружины, что пожилые рессоры только жалостно повизгивают на российских зимних ухабах. Кочки рви, ровняй бугры, пассажир нетребователен, он лишь затянет поясок потуже, чтобы печенка с селезенкой не перемешались, да и едет себе. В дороге выпьет, закусит, в картишки с соседом перекинется. Разве плохо? По крайней мере, ей, Анне, не придется чувствовать неуклонный, страшный ход поезда, не придется думать, справляясь с сердцебиением, одну и ту же бессонную, полночную, горькую мысль…
И тут отец вытащил из кармана потрепанный бумажник.
–?Одна у меня дочь-то, – бормотал он, отсчитывая на исцарапанный деревянный прилавок купюры. – Пока в силах еще о ней позаботиться, слава богу. Пока еще работаем!
–?Не надо, папа, – сказала Анна. У нее, как всегда на станции, неприятно трепетало сердце, то пропуская положенные удары, то слишком уж торопясь, и она не могла больше протестовать – убраться бы поскорей отсюда.
Рыба-кассирша смотрела на них без интереса.
Весь в розовых разводах, тоже неприятно напоминавших о том, чего не следовало забывать, билет трепетал в руках Анны, когда они вышли на улицу, в метель.
–?Спрячь-ка его, а то потеряешь, – делано строго произнес отец. – И горло прикрой. Ишь как пуржит. А ты говоришь – автобус. Никакой автобус не проедет, все дороги занесет.
Поезд на их станции стоял полминуты – ровно столько, сколько надо было, чтобы закинуть вещички и самой преодолеть три обледеневшие ступеньки. Помахать отцу, маме – поезд трогается, катится неуклонно, стремительно, страшно, сминая, давя… Нет, нет, не думать об этом, не сейчас, ночью…
Анна вошла в свое купе и тут же увидела – сначала шубу и потом только соседку. Шуба из чернобурки валялась на полу, а ее владелица лежала навзничь на диванчике, прямо в сапогах. Каблуки у них были как ходули. В воздухе стояло плотное амбре удушающе сладких духов, алкоголя – не перегара, а именно чистого алкоголя. Впрочем, перегар тоже, кажется, присутствовал. Дама не то храпела, не то стонала. С некоторым смущением Анна взирала на свою попутчицу.
–?Навязалась на мою голову, – сказала немолодая проводница, подошедшая неслышно. – Что я с ней буду делать? В таком состоянии?
Проводница посмотрела на Анну с досадой – как будто это она довела свою попутчицу до невменяемого состояния, вливая ей, внутривенно, что ли, коньяк и шампанское.
–?Ладно уж, размещайтесь. Не мужик же, небось буянить да лапать не станет…
Утешив пассажирку таким образом, проводница поспешно ретировалась.
Лапать Анну нетрезвая попутчица, конечно, не кинулась, но и покоя не дала. Едва только Анна устроилась на своем месте и раскрыла журнал, надеясь найти в нем хотя бы временное избавление от своих невеселых мыслей, – дама пришла в себя и издала густой хриплый стон.
–?О-ох, как худо мне, – сообщила она окружающей среде.
–?Может, водички? – сочувственно спросила Анна.
Нужно же ей было как-то отвлечься?
Что и говорить, веселенькая получилась поездочка! Анна проветривала купе, подавала даме воду, натирала виски нашатырем, подносила ей тазик (за последним пришлось сбегать к проводнице, та покривилась, но выдала необходимый инвентарь), придерживала голову и вытирала лицо влажным полотенцем. После всех мучительных, но необходимых процедур попутчица несколько протрезвела и даже успела сообщить Анне, что ее зовут Людмила Аркадьевна, что она приняла важное решение, и это надо было отметить, вот она и переборщила немного, и что она никогда в жизни больше не станет пить после коньяка шампанское. Сообщив эту ценную информацию, дама снова позеленела и схватилась за грудь – ей стало плохо с сердцем, и Анна достала валидол из своих запасов.
Впрочем, к ночи Людмила Аркадьевна совершенно пришла в себя. Слабым голосом она попросила Анну, которую к этому моменту уже называла «Анечкой», помочь ей снять сапоги и принести крепкого чаю с лимончиком. А роскошную шубу Анна давно уже подняла с пола и, предварительно отряхнув, повесила на проволочные «плечики». Напившись вдоволь чаю, попутчица заснула и даже начала сладко похрапывать, а вот Анне не спалось. Она то и дело прижималась лбом к оконному стеклу, смотрела в кромешную почти темноту. Пронесется мимо незнакомый, занесенный снегом, спящий поселок и снова канет в ночь, и ничего больше не узнать о нем – был ли он или только показался, привиделся в зыбком дорожном сне… Вот и Анна так же – проживет жизнь, неинтересная, маленькая и затерянная в огромном равнодушном мире. Она будет до конца дней искупать свой грех, дышать чувством вины вместо воздуха, но так и останется в долгу… А исчезнет – и не узнает никто.
Косилась она на спящую, сладко похрапывавшую попутчицу, и та казалась ей существом из другой
