любопытных примеров. Уже передавая материал в редакцию, прежде согласовав его, конечно, с Москвой, Стеблев по своему обыкновению решил включить в него еще несколько эпизодов, дабы придать работе большую фактурность. И, в частности, позволил себе пошутить в том плане, что, мол, для левых сил Франции Грибоедовский канал в экономическом смысле гораздо глубже Ла-Манша.
Осторожность подвела Стеблева-старшего в первый и последний раз. И все же красное словцо ему дорого стоило. Противники коммунистов завопили в прессе о «руке Москвы», тянущейся на сей раз к урнам избирательных участков – все это, как назло, произошло накануне выборов. Бывшие друзья немедленно отстранились от русского журналиста, публично хлопнув перед ним створками своих политических раковин. Отголоски скандала неизбежно докатились до Москвы, Владлен Петрович был немедленно отозван на родину, где ему в жесткой форме напомнили некоторые прописные истины, касающиеся и маститых журналистов в том числе. Казалось, дорога в Париж была навсегда заказана. Но близилась, надвигалась, дышала в спину старого политического уклада новая реальность, новая идеология, новая сила.
Давний проступок Стеблева-старшего против коммунистической партии Франции, имевшей во все времена наибольшее влияние в стране, был не забыт, но возведен в ранг доблестно- правдоискательного акта. Говорят, бог любит терпеливых и вознаграждает их – по мере минования надобности. Но триумфальное возвращение Владлена Стеблева во Францию оказалось омрачено смертью его жены Анны, матери Кирилла. Они поженились в юности, их брак был из числа счастливых. Кирилл стал поздним первенцем, и он почти не помнил мать здоровой. Последние десять лет она серьезно недомогала. Врачи сначала не могли установить диагноз, потом речь зашла о малоизученном заболевании крови.
– И жить не живу, и умереть не могу, – печально говорила Анна Ивановна мужу. – Ну, да грех жаловаться…
Примиренная со своей болезнью, она тихо угасла на руках у Владлена Петровича.
– Мама хотела, чтобы ты уехал со мной, – сказал отец сыну после похорон.
Кирилл кивнул. Он вообще редко перечил отцу. «Исторически», как сказал бы Владлен Петрович, между ними установились отношения «доверия и благожелательности», словно на дипломатических переговорах. Мать несколько лет уже болела, а отец постоянно работал, или хлопотал о лекарствах, или просто садился в кресло, и тогда казалось, что он куда-то летит, во всяком случае, мысли его были далеко-далеко.
Нет, Владлен Стеблев любил своего сына, втайне гордился им, радовался, что Кирилл талантлив: «Моя кровь!» Однако радости своей никогда не показывал – выдержка фирменная стеблевская, особый замес! А будущий Малевич уже в ту пору начинал рисовать свой черный квадрат.
Молодой художник смотрел на мир сквозь призму цвета и формы, еще не понимая, почему его так завораживают изгибы старинной лампы в отцовском кабинете, неправильная округлость громадного южного яблока, цветовые балаганы весны за окном. Сначала, по совету наставников, он осваивал карандашную технику, его рука становилась увереннее и тверже, движения – экономнее до скупости. Мать тогда часто просила набросать для нее что-нибудь легкое, веселое, «что помогает», и сын, достав несколько листов из планшета, действительно набрасывал на белое поле бумаги с помощью особо мягкого карандаша сетку переплетающихся линий. Линии постепенно превращались в контуры, разбегались и сходились, подобно рельсам небесной железной дороги.
Отец, бывало, заходил в комнату, нетерпеливо заглядывал в рисунок, хотя знал, что этого делать не полагается, и почти всегда недоумевал: «Ничего не понять! Тут вот дерево будет? Как из таких каракулей что-то в конце концов получается?!» А ведь получалось. И дерево с причудливым рельефом коры, и по- детски растопыренные ладошки садовых ромашек – солнцелюбивого поповника, и великолепный речной натюрморт: круглый, как поднос, карась лежит, красуясь лучом спинного плавника, на огромном листе кувшинки…
Потом Кириллу предстояло освоить вечно сырую акварель и капризную гуашь, включая и самую для него сложную технику – работу с белилами. И лишь через годы, овладев тушью и постигнув древнюю, всю перепачканную сажей душу другого рисовального материала, называемого молниеносным французским словечком «бистр», а еще через некоторое время, прочувствовав сущность тона, оттенков, значение интенсивности мазка и колорита в целом, Кирилл приблизился к истинному пониманию живописи – важен не столько цвет, сколько эффект освещения на полотне. Искусство освещения ему было суждено постигать уже в Париже… Знающая о своем недуге, Анна Ивановна непрестанно повторяла, что Кирилл должен поехать с отцом, – до тех пор, пока в состоянии была разговаривать. Тут сказывалась боязнь за молодого, инфантильного, талантливого, избалованного сына, который, останься один, мог поддаться дурному влиянию, жениться бог знает на ком, попасть в лапы мошенников; тут был и страх перед развалом семьи, который неотвратимо должен был наступить после ее смерти; и суеверное желание сплотить, объединить сына и отца, словно их общность поможет астральной сути покойницы подольше оставаться рядом с ними… Как бы то ни было, Кирилл обещал поехать с отцом. В конце концов, почему бы и нет? Его ждала учеба в престижной академии искусств, новые друзья, пронзительная романтика парижских встреч…
Самостоятельности отец давал Кириллу хоть отбавляй – считал, что если он оплатил учебу сына и предоставляет ему деньги на карманные расходы, то целиком и полностью выполняет свой родительский долг перед ним. Да и, кроме того, странно было бы такому занятому человеку брать под неусыпную опеку великовозрастного сынулю!
Вот и покатились веселые денечки. Кирилл учился легко, думал легко и жить хотел легко – по- французски. Свободного времени имелось у него не так уж много, к живописи парень относился серьезно, но он нашел время, чтобы побыстрее перезнакомиться со своими однокурсниками и стать своим. «Этот обаятельный русский» завоевывал сердца направо и налево, миловидные и легкомысленные создания приглашали его на вечеринки и пикники и весьма, надо сказать, охотно падали в его объятия…
Жаклин была другая, хотя внешне она не так уж и сильно выделялась из стайки своих подруг. Только взгляд серых удлиненных глаз казался иным – внимательно-печальный, иногда тревожный и замкнутый, но большей частью ее лицо несло выражение умненького ребенка, который слишком рано узнал жизнь, а улыбаться так и не научился. Она была старше Кирилла – ей исполнилось двадцать пять, дочь писателя, букеровского лауреата. Его предельно утонченные, намеками и цитатами пронизанные книги наводили на Стеблева тоску, какая обычно является после шумного праздника, не оправдавшего надежд. Именно Жаклин, узнав, что у Кирилла умерла мать, сказала, что мать стоит между человеком и смертью, а когда она уходит – человек остается со смертью один на один. На фоне общего оптимизма это суждение выглядело и бестактно, и неожиданно, но тронуло Стеблева, заставило присмотреться к этой девушке… Жаклин держалась обособленно, и это тем более привлекало к ней внимание. У нее были загадочные друзья, которые нередко появлялись в коллеже – такие же странные, как и она сама, молодые люди, с тем же потерянным взглядом серьезных глаз. Кирилл приглядывался к ним, пытаясь высмотреть парня Жаклин, но она со всеми обращалась достаточно ровно.
Перелом случился в тот день, когда Кирилл увидел ее работающей с глиной. Казалось, материал поддавался ей с трудом, нехотя, неверно. Но это только казалось. Глина скрипела и повизгивала в быстрых руках Жаклин, таких сильных и тонких. Кирилл полюбил прежде всего ее руки, и уже предчувствовал, что однажды будет, поигрывая ее тонкими мизинцами, по-русски читать ей вслух из Рембо, а она, не понимая слов, удивится ритмической жесткости русского перевода, на пару секунд задумается, сделает серьезную мину и… захохочет, нисколько не смутив привыкшего к ее фирменным интонационным перепадам Кирилла.
Жаклин, вытирая ладони от неуступчивой глины, сама подошла к нему и вполне прозаично пригласила на вечеринку. Было это сделано ровным и обыденным тоном – так, словно она пунктуально, раз в месяц, приглашала Кирилла к себе. И Кирилл, стараясь, неизвестно зачем, соответствовать этому обыденному тону, принял неожиданное приглашение.
Уже стемнело, когда он подъехал к роскошному особняку. Роскошным он, правда, выглядел только на взгляд молодого москвича, который при всем достатке папеньки никогда не видывал апартаментов больше шестикомнатных. Почти весь этот особняк был отдан в распоряжение хрупкой Жаклин – мать ее постоянно отдыхала от каких-то неведомых трудов на курортах, а отец-лауреат недавно подался в Африку,
