— Подам апелляцию.
— Это и была апелляция.
Айк и виду не подал, что расстроен.
— Есть слабый луч надежды, — продолжил Бранч. — Ты должен явиться для вынесения приговора. Я поговорил с начальником Военно-юридического управления — там считают, ты можешь рассчитывать на помилование. Я подергал все веревочки, какие только мог. Рассказал им, сколько от тебя пользы. Кое-кто наверху пообещал замолвить слово. Не то чтобы прямо, но, сдается мне, суд проявит снисходительность. Должны, черт побери!
— Это и есть луч надежды?
Бранч не поддался:
— Могло быть и хуже, знаешь ли.
Они и раньше спорили об этом до упаду. Айк не стал возражать. Для армии он не сын, а пушечное мясо. И вовсе не армия вызволила его из рабства, напомнила ему, что он человек, сняла с него оковы и залечила раны. Его спас Бранч. И Айк этого никогда не забудет.
— Попробовать-то можно, — сказал майор.
— Не стоит, я думаю, — мягко ответил Айк. — Подниматься опять наверх.
— Здесь, внизу, опасно.
— Наверху хуже.
— Нельзя тут выжить в одиночку.
— Присоединюсь к какому-нибудь отряду.
— О чем ты говоришь? Тебя ждет увольнение с лишением прав, а то и тюрьма. Ты станешь изгоем.
— Есть и другие занятия.
— Стать наемником? Тебе? — Бранч скривился.
Айк словно не слышал.
Оба молчали. Наконец Бранч выдавил, почти шепотом:
— Ради меня…
Если бы это не стоило майору такого труда, Айк отказался бы. Поставил бы в уголок винтовку, отбросил пинком рюкзак, сорвал с себя заскорузлую форму и ушел бы отсюда прямо голышом — от этих рейнджеров, от этой армии подальше. Но Бранч сейчас сказал то, чего в жизни не говорил. Только потому, что человек, который выходил его, который был ему как отец, растоптал сейчас свою гордость, Айк сделал то, чего поклялся никогда не делать. Он уступил.
— И куда мне? — спросил он.
Оба сделали вид, что ничего не произошло.
— Ты не пожалеешь, — заверил Бранч.
— Повесят меня, стало быть? — без улыбки выдавил Айк.
Посреди эскалатора, крутого, словно ацтекская пирамида, Айк почувствовал, что с него хватит. Дело было не только в невыносимом свете. Подъем из земных недр казался отвратительно бесконечным. Чувства Айка путались. Мир, казалось, вывернулся наизнанку.
Когда стальной эскалатор поднялся до нулевой отметки и сверху полился вой машин, Айк вцепился в резиновые поручни. Наверху его изрыгнули на тротуар. Толпа дергала и тянула его от входа в метро.
Течение толпы, шум, случайные толчки влекли его на середину Индепенденс-авеню.
Айку доводилось испытывать головокружение, но такое — никогда. Небо рушилось прямо на голову. В разные стороны шарахался проспект. Мучимый тошнотой, метался Айк в реве автомобильных гудков. Он сражался с боязнью открытого пространства. Суженное поле зрения едва позволило ему продраться к стене, облитой солнечным светом.
— Эй, отвали отсюда! — гаркнул кто-то с индийским акцентом.
Потом продавец разглядел лицо Айка и убрался в глубь магазина.
Айк прижался щекой к кирпичам.
— Угол Восемнадцатой и С… — обратился он к прохожему.
Это оказалась женщина. Стаккато каблучков обогнуло его широкой дугой. Айк заставил себя оторваться от стены.
На другой стороне улицы он начал невыносимо трудный подъем на холм, опоясанный высоко реющими государственными флагами. Подняв голову, Айк увидел монумент Вашингтону, пронзающий чисто-голубое чрево дня. Была пора цветения вишен. Айк едва дышал из-за пыльцы.
Проплыла стайка облаков, дав ему небольшую передышку, потом они растворились в небе. Солнечный свет стал невыносим. Айк, разгоряченный, двигался вперед. Тюльпаны ослепили его ураганным огнем сверкающих красок. Спортивная сумка, единственный его багаж, стала тяжелее. Айку не хватало воздуха — это ему-то, бывшему покорителю Гималаев, и где — в штате на уровне моря.
Щуря глаза, прикрытые горнолыжными очками, Айк спрятался в тенистой аллее. Наконец солнце село. Тошнота прошла. Он смог снять очки. Айк неутомимо бродил при лунном свете по самым темным частям города, словно непрестанно от кого-то убегая. И никак не мог набегаться. Он бродил без цели, как придется. С тех пор как давным-давно Айк оказался погребенным под снегом в тибетской пещере, он впервые поднялся на поверхность земли. Ему было не до еды, не до сна. Нужно все посмотреть. Как натренированный турист с ногами спринтера, Айк без устали рыскал по городу. Бульвары не хуже парижских, кварталы с дорогими ресторанами, величественные посольские особняки. Айк старался держаться пустынных улиц.
Ночь казалась волшебной. Звезды сияли даже сквозь яркие огни города. Воздух в час прилива был соленым и чистым. На деревьях распускались почки.
Самый настоящий апрель. И все же, шагая по траве и тротуару, перелезая через ограды и уворачиваясь от автомобилей, Айк чувствовал, что в душе у него — ноябрь. Даже для этой благодатной ночи он был чужим. Он здесь ненадолго. И Айк старался запомнить и луну, и болота, и дубы, и медленное струистое течение Потомака.
Сам не заметив как, он оказался на зеленом холме у подножия Вашингтонского кафедрального собора. Тут Айк словно попал в Средневековье. Вокруг собора обосновалась многотысячная толпа верующих.
Неряшливый палаточный городок освещали только свечи и фонари. Поколебавшись, Айк двинулся вперед. Люди собрались здесь целыми семьями и даже приходами и жили бок о бок с нищими, сумасшедшими, больными и наркоманами.
На шатких опорах колыхались огромные стяги с крестами, словно в крестовых походах. Две готические башни собора поблескивали в свете огромных костров. И ни одного фараона. Казалось, собор отдан истинно верующим. Торговцы продавали распятия, изображения ангелов Новой эры, укрепляющие таблетки из водорослей, индейские украшения, органы животных, пули, окропленные святой водой, и билеты в Иерусалим на самолет туда и обратно.
Тут же происходила запись в ополчение — «Мускулистые христиане»[11] собрались вести партизанские действия против преисподней. За столом, заваленным литературой о наемниках, журналами «Солдаты удачи», сидели мерзавцы с накачанными бицепсами и крутыми стволами. Тут же демонстрировали учебный видеофильм — жалкую дешевку: горящая воскресная школа, актеры в гриме изображают несчастных, вопиющих о помощи.
Рядом с группой телевизионщиков стояла раздетая по пояс женщина — без руки и обеих грудей. Она демонстрировала свои шрамы, словно награды. Говорила она как уроженка Луизианы, по-видимому, протестантка. В единственной руке она держала ядовитую змею.
— Я была узницей дьявола! — вещала женщина. — И я спаслась. Я, но не мои несчастные дети и не другие христиане. Добрые христиане ждут спасения. Идите же вниз, сильные братья, идите, вызволяйте слабых. Несите свет Господа во тьму Аида! Да поможет вам Иисус, и Отец, и Дух Святой!..
Айк попятился. Сколько же заплатили этой женщине со змеей, чтобы она показывала свои шрамы, обращала людей и вербовала легковерных? Слишком уж ее шрамы напоминали те, что остаются после удаления грудных желез. В любом случае, не похожа она на бывшую узницу. Слишком уверенная.
На самом деле у хейдлов были пленники, но они не обязательно нуждались в спасении. Те, кого доводилось встречать Айку, те, кто прожил какое-то время у хейдлов, стали как пустое место. Для людей, попавших в подземелье, плен становился чем-то вроде своеобразного бегства от повседневных забот и трудностей. Сказать такое вслух — страшная ересь, особенно среди таких вот патриотов, проповедующих свободу, но Айку был знаком этот соблазн — отдаться власти другого существа и ни за что не отвечать.
Он пробрался через толпу вверх по ступеням и вошел в средневековое здание. Тут имелись признаки и двадцатого века: национальные символы, включенные в рисунок мозаичного пола, на одном из витражей — портреты астронавтов, летавших на Луну. Если бы не это, можно было подумать, что сейчас самый разгар черной чумы.
Воздух наполнен запахом дыма и ладана, запахом потных тел и гнилых фруктов; от каменных стен отдается эхо молитв. Католическое «Конфитеор» и иудейский каддиш; призывы к Аллаху смешиваются с гимнами Аппалачских гор. Молитвы о Втором пришествии, об эре Водолея, о едином Боге, ангелах. Всеобщая мольба о спасении. Похоже, тысячелетие предстоит не слишком веселое.
Перед рассветом, помня о своем обещании Бранчу, Айк вернулся на перекресток Восемнадцатой авеню и улицы С. Сюда ему было велено явиться. Он присел на гранитные ступени и стал ждать девяти часов. Несмотря на предчувствие, Айк сказал себе, что возврата нет. Теперь его доброе имя в руках каких- то незнакомцев.
Солнце медленно вставало, величественным маршем надвигаясь на узкие ущелья небоскребов. Айк смотрел на свои следы, тающие на инее газона. Сердце у него упало.
Его переполнила печаль, ощущение предательства. Какое право имел он возвращаться в этот мир? Какое право имел мир возвращаться в него? Неожиданно собственное присутствие здесь, попытка оправдаться перед неизвестными людьми показалась ему страшной ошибкой. Зачем было сдаваться? Ну и что, если его признают виновным?
В какой-то миг, перебирая в уме всю жизнь, Айк вернулся к своему пленению. Никаких видимых образов. Великий вопль. Костлявый изможденный человек, прижавшийся к его плечу. Запах камней. И цепи — вечная недомузыка, без ритма, без мелодии. Не грозит ли ему это снова? Бежать, подумал Айк.
