их.
Он выбрал слабину веревки Огастина, стараясь уловить ее пульс. Когда дрожь наконец прекратилась, он понял, что Огастин добрался до конца первой веревки и теперь наступила его очередь. Он щелкнул жумарами, поставил ногу в стремя и начал подъем с Архипелага.
На протяжении первых нескольких часов Хью двигался практически в одиночестве. Видимость не превышала десяти футов, а Огастин так и опережал его на целую веревку. На каждом якоре Хью дожидался «кабан», подготовленный к тому, чтобы Огастин, получив сигнал, втащил его вверх. Вслед за мешком двигался и Хью.
Это он еще вечером предложил оставлять веревки на стене как резерв на случай форс-мажора. Если они не смогут найти в дыму спасательную люльку, или маршрут к Глазу циклопа окажется непроходимым, или сдохнут батарейки рации, или произойдет еще что-нибудь из непредусмотренных и непоправимых вещей, веревки послужат им легким путем отступления обратно к Архипелагу.
Огастин согласился на это без единого слова. Ему уже дважды пришлось проходить этот путь траверсом, впервые, когда он пробивался на стену Троянок, и во второй раз при возвращении на Анасази. Провести спасение с вершины было бы легче и быстрее всего. Но если все же у них ничего не выйдет, по веревкам они смогут быстро вернуться на выступы и вызвать вертолет или же спуститься вниз. Быстрое согласие Огастина рассеяло всякие сомнения, которые Хью имел по поводу его здравомыслия. Мускулы, достойные Тарзана, и бесперебойно работающий движок принадлежали вполне разумному человеку.
Хью позволил Огастину мчаться вперед. Поскольку они поднимались по диагонали, с жумарами следовало обращаться особенно осторожно. Оказавшись под определенным углом, «челюсти» частенько срывались с веревки, и потому он надел на веревку, затянутую узлом Прусика, страховочную петлю, которая еще сильнее тормозила его продвижение. Но самым серьезным препятствием оставался дым.
Он казался себе не то пациентом больницы, не то заложником, с лицом, обмотанным грязной, давно уже не белой марлей, поверх которой повязана еще и тряпка. В воздухе неподвижно висели тучи золы. Он попробовал было увеличить темп, но очень скоро бессильно повис на стременах, скрюченный тяжелым приступом кашля.
Это была жуткая дорога сквозь мрак. Если бы не веревки, он, несомненно, заблудился бы. Он с одинаковым успехом мог находиться на высоте десяти и десяти тысяч футов над землей. Стену покрывал слой сажи. Там, где «кабан» задевал за камень, оставались длинные белые дуги, похожие на треки элементарных частиц у физиков-атомщиков. Хью также часто попадались на глаза отпечатки ладоней Огастина.
К вечеру дыма стало заметно меньше. Солнце приблизилось к своему обычному размеру и вновь заливало мир светом табачного оттенка. Теперь, когда огонь угас, дым больше не нагревался. И воздух, и скалы, и металлические детали на каждом якоре — все было почти обжигающе холодным.
Пройдя три веревки, Хью уже не соображал, куда идет. Он не мог восстановить в памяти топографию местности, которую видел всего два дня назад. Не мог оценить высоту или глубину, кроме как складывая в уме пройденные отрезки, а тут еще поймал себя на том, что не может ни вспомнить расстояний на скрывшейся из вида Анасази, ни сообразить, что и как было на также невидимой стене Троянок. Они с Льюисом когда-то вдоволь поиздевались над старинной шуткой о группе, заблудившейся на бесконечной стене. А теперь Хью чувствовал себя одним из этих несчастливцев.
Нельзя было сказать, чтобы он боялся Эль-Кэпа. Напротив, каменный гигант все так же влек его к себе. Это притяжение сохраняло силу, несмотря даже на то, что чем дальше Хью шел, тем хуже ощущал его источник. Он пересекал линии, зафиксированные у него в голове, переходил старые границы. Примерно так же обстояло дело, когда их занесло в Йемен, только в отличие от того случая сейчас границы нарушались сознательно.
Скала изменилась. Хью явственно чувствовал метаморфозу. Когда он повернул на стену Троянок, она показалась ему более живой, чем когда-либо прежде. Сквозь истончавшую пленку дыма виднелись блестящие, словно подсвеченные неоном зеленые и красные пятна лишайников, некоторые отличались четкими формами, их можно было принять за петроглифы первобытных людей… отпечатки ладоней, силуэты животных, абстрактные фигуры… спутниковые фотоснимки больших городов и озер… Поблескивала черная слюда. Гранит, неровно покрытый сажей, словно колебался.
Хью никогда не видел Эль-Кэп таким — разукрашенным. Грим каменного гиганта казался уродливым, но притом изысканным. Его поверхность покрывали экзотические узоры и орнаменты. Стена предстала здесь гигантским листом, на котором успели сделать лишь первые немногочисленные записи.
Насекомые, заброшенные сюда восходящими потоками, садились и ползали по стене, успевая, прежде чем умереть в дыму и упасть вниз, в огонь, оставить свои загадочные, еле различимые послания. Лист оставил на черной пудре свой идеально четкий отпечаток. Хью пересекал пляшущие полосы сажи, запечатлевшие самый ритм пожара.
Затем он увидел или вообразил прячущуюся в дыму фигуру. Она с присущей рептилиям прытью двигалась по стене головой вперед слева от него. В тот самый миг, когда Хью застыл на месте и уставился на неведомый предмет, тот тоже остановился и, казалось, посмотрел на альпиниста.
Хью немного покачивался на веревке, и существо то попадало в поле его зрения, то выпадало из вида. Десять, если не двадцать футов расстояния, да еще в дыму… Он не мог рассмотреть предмет. Что это, рука, замершая посреди взмаха, или выпуклость скалы? Предмет прижимался к камню, как это свойственно ящерицам, но обладал некоторыми человеческими чертами. В частности, эти ржавые полосы вполне могут оказаться распущенными и спутавшимися в колтуны длинными волосами.
На протяжении долгого и кошмарно страшного мгновения Хью думал, что наткнулся на тело возлюбленной Огастина, висящее на веревке. Что, если это действительно мертвая женщина? И хуже того, что, если она по какому-то невероятному стечению обстоятельств все еще жива? Мысль о том, что женщина по прошествии стольких дней все еще борется за выживание, ужасала его. Он видел такое у Энни — стремление жить, невзирая на то что она сама понимала, что деградирует и выживает из ума, стремление, определенно существующее за пределами рассудка.
Он пытался рассмотреть предмет сквозь дым, и ему это никак не удавалось. Неужели Огастин так ужасно просчитался? Прошел прямо под ней и не заметил? Если это была она, то, значит, они добрались до той вертикали, по которой падали троянки. Но такого просто не могло быть. Веревки уходили направо, и Огастина не было поблизости. Глаз Циклопа прятался поодаль и выше, намного выше.
Нет, конечно же, это какое-то животное. То, что он принял за волосы — ребра, движущиеся при дыхании. Или все-таки волосы? Может быть, это просто колеблющиеся струйки дыма. Хотя он не чувствовал ни малейшего шевеления воздуха.
Ящерица, решил Хью, что-то мелкое и примитивное. Охваченный любопытством, он продвинулся на несколько футов выше и ближе, и существо умчалось прочь. Или галлюцинация снова скрылась в камне?
Там, где только что находилось видение, можно было различить следы, много следов. Он потянулся налево, ожидая увидеть, самое большее, алфавит, начертанный крошечными лапками, или, возможно, извилистую линию, оставленную хвостом.
След был очень бледным и — он не поверил своим глазам — совсем человеческим. Он представлял собой отпечаток не целой ступни, а скорее шара с пятью пальцами, обращенными вниз, что указывало на положение существа. Что было совершенно абсурдно.
Преодолев сопротивление веревки, он изогнулся и дотронулся до отпечатка — еле-еле, лишь до самой поверхности, — и кончики его пальцев дотянулись до белого камня. Сажа отвалилась от еле ощутимого прикосновения.
Такой хрупкий отпечаток мог принадлежать только духу, но на этой мрачной земле не водилось никаких духов. Хью попытался сообразить, что же могло его оставить. Может быть, кулак альпиниста, а пальцы и были пальцами, только согнутыми? Но это не имело никакого смысла — здесь, вдали от любых точек опоры, одиночный след… да еще и вверх тормашками. Он попробовал восстановить след собственной рукой, прикладывая ее и так, и этак, но у него не вышло ничего похожего. Его любопытство разгорелось всерьез. Может быть, порыв раскаленного воздуха? Отметина от падающего камня? Должно быть, что-то в этом роде. Он увидел мираж. И поторопился принять его за человеческую фигуру.
Его ноги скользили на сухой саже. Он немного попятился, а потом решил плюнуть на этот след. Эль-
