вежливо поклонился и сказал:
– Вот видишь, великий Огхар, божественная шкатулка на твоих глазах выступила в роли глотка свежего воздуха.
– Ну что ж, давай! Покажи мне, как ты изменишь мнение всего остального мира о моем народе.
– Насколько я понимаю содержание записки, великий Огхар, нужно изменить вовсе не мнение других народов. Окружающий мир с радостью исповедует свою религию. То же самое можно сказать и о твоем народе, сделав исключение для Кози и собирателей орехов. Последние находят счастье в собственном несчастье и неизбывной скорби, потому что такова их жизнь. Остаетесь только ты и Кози.
– Ты сказал, что я – тот, кому нужны перемены.
– Да. Тебе и Кози, великий Огхар.
– Я вижу позорный столб на деревенском рынке, Корвас, и на нем начертано твое имя. – Огхар сложил на груди руки. – Очень хорошо, как же ты собираешься изменить меня?
– Я не могу изменить тебя, Огхар. Только великий вождь может изменить великого вождя.
– Что стоит за твоими словами, Корвас? Выражайся яснее и не уподобляйся оракулу.
Пожалуй, вождь отчасти был прав.
– Я думаю, это просто означает, что только ты сам, Огхар, можешь изменить себя.
Я нервно облизал губы, поскольку был не слишком уверен в том, что предложение шкатулки принесет желаемый результат. Я снова посмотрел на Кози.
– Вождю необходимо кое-что написать.
– Бумаги и угля! – рявкнул тот, обращаясь к одному из слуг, который практически в мгновение ока принес требуемое, затем рухнул на колени перед троном и протянул своему владыке бумагу и карандаш.
Вождь взял их и, положив лист на широкий подлокотник кресла, вопрошающе поднял на меня брови.
– Изложи на бумаге весь свой собственный стыд и стыд за свой народ, Огхар!
– Что?
– Напиши все это на бумаге, великий вождь! Напиши все самое плохое, что есть у тебя на сердце.
Последовала довольно долгая пауза, нарушаемая лишь усердным скрежетанием угольного карандаша по бумаге. Наконец скрежет прекратился.
– Очень хорошо.
Прежде чем приступить ко второй части задуманного, я испытал легкое головокружение.
– А теперь напиши о своей уязвленной ложной гордости.
Возникла очередная пауза, вскоре нарушенная новым скрежетом карандаша. Закончив писать, вождь поднял голову и посмотрел на меня:
– Ты когда-нибудь видел, как поднимается под ногтем большого пальца ноги волдырь после прикосновения к нему раскаленного добела железа?
– Нет. Думаю, что никогда этого не видел.
– Это очень больно. Особенно больно становится после того, как то же самое проделывается со всеми остальными пальцами на руках и на ногах. Волдырь постепенно наливается жидкостью, но не может лопнуть, потому что на него слишком сильно давит ноготь.
– Это просто очаровательно!
Огхар поднял вверх карандаш.
– Что дальше?
Я посмотрел на Руутера, сглотнул и перевел взгляд на Огхара.
– Напиши... напиши о своем желании добиться одобрения и уважения других на... на...
– На бумаге?
– Да, – с трудом выдавил я.
Огхар откинулся на спинку трона.
– Корвас, я не знаю, каковы твои намерения, но в данную минуту, прямо сейчас, ты станешь песчинкой, крошкой хлеба на губах огромного дракона.
– Есть еще кое-что, великий Огхар.
– Что же именно?
Я повернулся к Кози и шепнул ему:
– Еще нужен какой-нибудь ящик.
– Ящик? Какой?
– Да любой! Ящик, коробка, какой-нибудь сосуд с крышкой.
Кози сделал знак слуге, державшему в руках прикрытую крышкой чашу. Он взял ее, высыпал прямо в руки слуге ее содержимое – каких-то засахаренных пауков, поставил на место крышку и протянул ее мне.
