Перед вахтой Ореах Вак обязательно приходит в оружейную комнату, чтобы почистить, смазать и проверить свой автомат и пистолет, который держит в потайной кобуре в голенище сапога. То и другое — человечье огнестрельное оружие. Мне он не позволяет притрагиваться к своему оружию, хотя его чистка и ремонт — моя должностная обязанность. Разбирая автомат для чистки и проверки, он кладет рядом с собой на верстак заряженный пистолет.
Капитан не отрывает взгляд от оружия, которым занимается, однако я не сомневаюсь, что он знает, где я нахожусь и что делаю. В пятый свой визит он уже не ограничивается обычным коротким приветствием, а говорит:
— По-моему, мы с тобой знакомы, Язи Ро. Не помнишь, может, мы встречались до этого рейса?
— Не помню, капитан, — отвечаю я.
— Странно... Ты, конечно, еще очень молод, но мне кажется, что ты был среди моих товарищей в тзиен денведах, когда мы умирали на Амадине. — Я помалкиваю. Его взгляд, оторвавшись от оружия, останавливается на мне. — Ты, случайно, не участвовал в боях с пиратами вокруг Системы Ааквы четыре года назад? — Не дожидаясь ответа, капитан снова переводит взгляд на свое оружие и заканчивает его сборку. — Ходят слухи, будто служба карантинного контроля тайком забирает некоторых людей и драков с Амадина. Тем, кто этим занимается, все равно, кого спасать, лишь бы денежки платили.
Вак заряжает автомат, ставит его на предохранитель и кладет рядом с пистолетом. Наступает черед пистолета: капитан разбирает его, чистит, проверяет каждую деталь. Я уверен, что он меня раскусил, но полагаю, что ни убивать капитана, ни пытаться сбежать, даже если бы это было возможно, не имеет смысла. Я по-прежнему молчу. Эту игру затеял капитан, ему и делать ходы.
— Чего ты хочешь, Язи Ро?
— Чего я хочу, капитан?..
— Ведь ты не дурак. — Я окончательно убеждаюсь, что он все знает. — Отвечай на мой вопрос, Ро. К чему больше всего на свете стремится твоя душа?
Какая разница, откроюсь я ему или нет? Главное, он все про меня знает. Хотя нет, еще не все: ему невдомек, что огонь Амадина не сумел спалить меня дотла. И я произношу странное для него и для себя слово:
— К миру. Больше всего на свете моя душа алчет мира.
Старческие брови лезут на лоб, лицо выражает безмерное изумление.
— Почему не мести? Разве ты не терял друзей, родных? Ты никого не любил?
Меня тут же обуревают воспоминания. Терял, как и все: родителей, друзей, Дюжину. Любил — и терял свою любовь.
Ночной дозор близ Дугласвилла на южном побережье Дорадо. Лота Мин ползет первым, за ним — я. Япу приказал нам прощупать вражеские позиции и отыскать в них слабое место.
Значит, лицом в грязь, локтей и коленей не жалеть. Но нас подстерегает неудача. То ли один из нас оказался неуклюж и что-то задел, то ли мы слишком приблизились к посту прослушивания Фронта, то ли нам попался дистанционный датчик... А может, не то, не другое и не третье: люди часто палят просто так, чтобы не дать нам передохнуть, а еще на случай, если кто-нибудь приблизится к их позициям. Напрасный расход боеприпасов, конечно, — но в тот раз они нас все-таки застукали.
В небе вспыхивают ослепительные белые огни, перечеркнутые зелеными пунктирами людских трассеров, от грохота разрывов можно оглохнуть. Полуслепой от вспышек, почти ничего не соображая, я вижу, как Мин заползает в воронку. У него отказали ноги, и он действует одними руками. На меня накатывается безумный рев, я распластываюсь, спасаясь от ударной волны. От ужаса я тоже ползу в воронку, но перевалиться туда не успеваю. Взрыв акустического снаряда — и я теряю сознание.
Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем я открываю глаза. Мое лицо засыпано землей, ноги придавило, в спину врезается что-то острое. Руки почти меня не слушаются, но я кое-как оттираю грязь с глаз. Шлема на мне нет. Я продираю глаза и вижу звезды. Ни вспышек, ни стрельбы, вообще ничего — только легкий ветерок с моря и хриплое дыхание Мина. Видны не все звезды: некоторые загорожены искореженным артиллерийским стволом. Я поворачиваю голову и вижу в воронке разбитый орудийный лафет. Я пытаюсь разглядеть, чем мне придавило ноги.
Поперек меня лежит Лота Мин. Его голова откинута, глаза закрыты. Я долго извиваюсь, чтобы принять сидячее положение. Я шепчу имя Мина, но ответом мне по-прежнему только его болезненное дыхание. Придерживая ему голову, я вытягиваю из-под него ноги. При этом я молю вселенную, чтобы Мин не вскрикнул. Вселенная мне внемлет: Мин вообще ни на что не обращает внимания. Освободив себе ноги, я опускаю его голову на землю и ползу к краю воронки, чтобы оглядеться.
Я пытаюсь уловить в темноте малейшие движения, слабые шорохи. Потом пробую понять, что к чему, выглянув из воронки с другой стороны.
— Ро... — Голос Мина так слаб, что у меня замирает сердце. — Ро?
Я подползаю к нему.
— Лежи тихо. Нам надо затаиться.
В животе у Мина зияет дыра размером с мою голову. Кажется, безжалостная клешня смерти выдрала из Мина органы воспроизводства. В кровавом колодце отражаются звезды. Со слезами на глазах я поднимаю руку и так застываю, не зная, как быть.
— Язи Ро, мне так больно! Я серьезно ранен?
— О Мин... — У меня нет даже бинтов. Я снимаю с шеи грязный шарф и накрываю им его рану.
Серьезно?.. Я уже ничего не вижу от слез. На сей раз силы, ведающие в этом мире соотношением справедливости и безжалостности, просто обязаны дрогнуть и не допустить абсурдной развязки. Но как сказал один человек, имея в виду последствия переговоров: «Если ничего не изменится, то ничего не изменится»...
— Да, ты ранен, Мин. У тебя... — Этого я не могу произнести, хотя много раз говорил эти слова чужим и друзьям, любимым, даже иногда людям.
— Я умираю? — шепчет Мин.
— Да.
— Когда «пастилка счастья» нужна, ее никогда не бывает, — хрипит он.
Я кладу руку ему на лицо. Он пытается взять в кулак талман у себя на шее.
— Не сейчас, — стонет он. — Столько всего не сказано, не сделано... Не сейчас...
Все, что я могу, — это взять его за руку и сказать то, что еще не говорилось:
— Ты забираешь с собой мою любовь и мое сердце, Мин.
— Не оставляй меня, Ро.
Мне не дает ответить внезапный звук. Это не что-то непонятное, принесенное ветром, а мелодия — нежная, западающая в память. Звуки несутся над полем боя, над трупами и воронками, и каждый пропитан кровью и слезами. Я умираю от печали, но во мне снова просыпается солдат. На волынке играет человек!
Мин открывает рот, чтобы спросить про звук, но я прикасаюсь к его губам и шепчу:
— Тихо! Люди совсем близко.
Музыка прекрасна и полна страдания, музыкант не стесняется слез. Он тоже оплакивает утрату, и я, к своему удивлению, способен ему сочувствовать.
Музыка становится громче. Мин тянет меня к себе, касается губами моего виска.
— Моя любовь принадлежит тебе, Ро. А теперь ступай. Ты должен спастись.
Мин разжимает пальцы. Я тоже касаюсь губами его лица и ползу к разбитому орудию, подобрав по пути свой шлем.
Вся моя надежда на то, что музыкант, поглощенный игрой, пройдет мимо. Укрывшись за лафетом, я нахлобучиваю шлем, включаю датчик и впиваюсь взглядом в кромку воронки. Вскоре появляется голова: судя по тому, что она неуклонно растет, путь музыканта лежит в сторону воронки. Вскоре я вижу его уже по пояс. Это мужчина в полном боевом облачении. Его бронежилет и остальные доспехи покрыты царапинами и вмятинами и разрисованы разноцветными полосами. На шее у бойца болтается маленький, украшенный бисером мешочек с вышитой на нем птичкой, на спине висит дракский энергонож. Его пальцы скользят по деревянной дудочке. От дудочки тянется надетый на шею ремешок.
«Если бы я только был вооружен...» — шепчу я. Увы, мое оружие и оружие Мина выброшено за пределы
