старым советским магнитофоном, игравшим Black Sabbath, потом еще назад, когда школьником он читал книги о походах Евгения Савойского, Фридриха и Суворова, он понимал, что было что- то в нем самом, что сделало его готовым к этому выстрелу задолго до того, как он нажал на спусковой крючок; вечная заточенность на выполнение задания, которое было абсолютной ценностью, а все остальное пустяком, — все это с детства было само собой разумеющимся и естественным для него; он не раздумывал, когда получил задание, он не раздумывал, когда нажимал на спусковой крючок, он не взвешивал и не размышлял, прежде чем убить Вовчика, ему не о чем было размышлять, он убил его по инерции жизни, с радостью готовый сделать что-то для страны; он въехал в этот выстрел, как в давно наезженную колею; ради всего лучшего, что он любил в жизни и считал важным в самом себе, он выстрелил в соотечественника. И выстрел этот был бесполезным — помня последний крик Вадика перед смертью, с абсолютной ясностью он понял, что Вадик без всякой помощи сам разоружил бы Вовчика: как профессионал, он был на голову выше его, помощник ему был не нужен. На мгновение он похолодел от самого страшного — ему показалось, что все, о чем он сейчас думает, он понимал за секунду до выстрела. Пусть сокращенно, но он понимал, что должен вмешаться, пока Вадик все не сделает сам; словно новобранец, призванный в самом конце войны, когда победа была уже всем ясна, спешащий хоть чем-то отметиться на войне и воплотить мальчишеские мечты, он вклинился со своим пистолетом туда, куда не должен был соваться; ради лелеемого ощущения приобщенности к делу, ради будущей гордости и внутреннего самодовольства он выстрелил в человека. Заглянув в себя, так и не поняв, правда это или нет, безогляднее и больнее погружаясь в то, что только что сделал, отрывисто и сумбурно он наблюдал череду проплывавших мимо него видений. Ему вдруг подумалось, что у Вадика наверняка должна быть девушка, девушка наверняка была, и не одна, но была главная, с которой его связывало что-то особое, не отменявшая, но отодвинувшая всех остальных, та, что смотрела на него другими глазами, которая связывала с ним свое будущее. Полушутя-полусерьезно их отношения продолжались много лет, для нее он что-то значил. С болью, внезапно глубоко поразившей его, он ощутил, что эта девушка еще ничего не знает о смерти Вадика. В этот момент, когда он ехал в поезде, Вадик для нее был жив; разговаривая по телефону с подругой, высушивая волосы феном, обдумывая детали обещанной им поездки на море, она продлевала его жизнь, оборванная им связь между ними еще существовала. Жена и близкие Вовчика наверняка уже знали, что случилось, у Вовчика наверняка была семья — у таких всегда бывают семьи — и маленькие дети, они все знали, их надежды были разбиты. Бесчисленные связи этих двух людей, все, что связывало их с другими, еще живущими, в чьей жизни они чем-то были или могли стать, словно жилы и ветви огромного дерева, по которым только что текли чувства, ожидания и планы на жизнь, — все это в один миг сомкнулось вокруг него; люди, которых он никогда не видел, но которые существовали и жили, измененное им будущее этих мужчин и женщин, их расчеты, планы, не рожденные ими дети — в грохоте вагона все это понеслось и полетело рядом с ним. Чувство погибели охватило его; ощущая, как поезд ускоряет ход, он прислонялся затылком к стенке, закрыв глаза; ему казалось, что, ускоряясь, поезд летит в небытие, в ад, где с грохотом и треском ломающихся конструкций всему придет конец; слушая и что-то говоря Наташе, чтобы она не заметила его состояния, отрывисто видя чехарду пролетавших мимо окна столбов и пашен, несколько раз вставая неожиданно для самого себя и выходя в коридор, тут же возвращаясь, словно не найдя, чего искал, у столика скрюченно он смотрел на прерываемые деревьями снопы солнечного света, не зная, куда деваться. Невозможность дальше жить так, как он жил, необходимость срочно что-то сделать, искупить, что-то изменить сейчас, сию минуту, невозможность это сделать, оторвать от себя то, что произошло, не давали ему сидеть на месте. Чувствуя, что, метаясь, сейчас выдаст себя перед Наташей, запрокинув голову, притворившись спящим, пытаясь ухватить какую-то мысль, все время упуская, он пытался остановиться и понять, что делать, солнечный свет сквозь веки колотил его по глазам. В едином солнечном потоке он что- то делал и с кем-то разговаривал; открыв глаза, поняв, что в самом деле впал в какое-то забытье, увидев лежащую навзничь Наташу, вновь закинув голову, попытавшись вновь что-то понять, соскользнув, вновь несколько раз впадая в забытье, очнувшись, в поредевшем грохоте колес он качнулся к окну снова. Увидев потемневшее небо, поняв, что пролетел сквозь время и что последний провал в сон, показавшийся ему секундой, на самом деле был долгим, видя приближающиеся желтые огни какого-то полустанка, разглядывая их, проясняя сознание, вернув ясность голове от сонной одури, тут же ударившись о те же мысли, уже обреченно, заранее зная, что ничего не придумает, он ждал остановки поезда, словно вместе с нею что-то должно было произойти. Вошедшая в купе Наташа потянулась за полотенцем, поезд замедлил ход, мимо окон побежала платформа; увидев проходящих вдоль состава нескольких человек в форме таможенников, он понял, что они на границе. Доползая последние метры, поезд, вздрогнув, чуть подав назад, остановился; в наступившей тишине из коридора послышались шаги и лязг открываемой двери, все ближе слышавшийся голос несколько раз повторил «Готовьте документы». Остановившись в мыслях, словно вместе с поездом все его попытки что-то придумать и найти выход пришли к концу, дождавшись, пока откроется дверь, он протянул вошедшим свои и Наташины документы; безразлично пролистав паспорта, задав дежурные вопросы о запрещенных товарах, проверяющие двинулись дальше по коридору; зная, что занятых купе в вагоне было немного, через не до конца закрытую дверь он слышан голоса пограничников и поехавшую на роликах дверь дальнего купе в конце вагона; с треском хлопнула торцевая дверь, одновременно с другой стороны послышались голоса; настойчиво-занудный, с южным выговором голос что- то отвечал на торопливо оправдывающийся говорок проводницы; послышались шаги; откатив дверь, быстро сев напротив него, проводница, словно извиняясь, торопливо наклонилась к нему:
— Там их начальник шумит, я ему объясняла, что это оплачено, но он упирается, что-то совсем дурной попался, требует ваш сверток раскрыть, вы подошли бы…
С холодком, мгновенно пробежавшим по скулам, он успокаивающе-автоматически кивнул ей.
— Сейчас приду.
Быстро захлопнув дверь за проводницей, встав, словно раздвоившись, одной частью сознания автоматически прокручивая немедленные действия и их последствия, другой словно глядя на происшедшее со стороны, как если бы он ждал этого, как чего-то, что должно было добить его, секунду он стоял, глядя на сумку с оборудованием на верхней полке. Стащив ее, вытащив пакет с деньгами и пересчитав, он сунул их в карман; на секунду замешкавшись, вырвав последний пустой лист из технического описания пробойника, он написал на нем письмо Николаю с просьбой помочь Наташе всем, чем только тот сможет, и обеспечить ей достойную жизнь в Москве; сложив записку на манер конверта и написав на ней все телефоны Николая, он отдал ее Наташе; быстро взглянув в окно, видя, что платформа пуста, помня, что пограничник сейчас в купе проводницы один, быстро прикидывая путь, который он должен будет с боеголовкой пройти мимо здания станции, чтобы скрыться в городке, одновременно уже открывая черный, на молнии, футляр, он достал тепловой секатор; стараясь держать его в сумке так, чтобы не видела Наташа, быстро поведя пальцем по лезвию, он отсоединил нагревательный элемент. Рабочее тело секатора было острым, но не заточенным, даже при сильном ударе им нельзя было пробить пиджак, но удар в горло или в глаз мог быть смертельным; с безразличной решимостью конченого человека, с какой-то мстительностью, обращенной к самому себе, отстраненно решая, что он будет делать с таможенником, если тот откажется взять деньги, чувствуя, что сможет сделать это, так же быстро-незаметно он сунул секатор в карман брюк; быстро поцеловав Наташу, улыбнувшись ей, он вышел в коридор, из каморки проводницы по-прежнему доносились голоса. Подойдя к купе, он откатил незадвинутую дверцу; таможенник, длинный, долговязый парень, с каким-то характерным южнорусско-украинским выражением уныния на лице, словно заранее уверенный, что все украдено до него и его опять обманут, отвернувшись от рулона с боеголовкой, который они рассматривали вместе с проводницей, настороженно-ожидающе повернулся к нему; со странной смесью напора и неуверенности он оглядел его.
— Это ваш груз?
— Да.
— Документы имеете на него?
— Да, конечно.
Вынув заготовленные в Москве командировочное предписание и накладную, заранее зная, что этих документов будет недостаточно, видя, как таможенник с опаской разворачивает и рассматривает бумаги, безошибочным глазом человека, многократно дававшего взятки, уже видя, что этот парень, слишком пугливый и зашоренный, ни при каких обстоятельствах не возьмет у него деньги, почти автоматически он сделал полшага вперед, незаметно встревая между таможенником и проводницей. Непонимающе-нервно
