Мой клиент, кроме всего прочего — еще и аккуратнейший бизнесмен, он передает мне конверт с деньгами и многословно прощается, пока я дожидаюсь машины в дверях его офиса.
Когда мы наконец выезжаем на шоссе 17, оказывается, что время упущено. Шоссе представляет собой длинную пробку из автомобилей, которые разъезжаются по домам после долгого трудового дня. Мы все устали. Некоторые знают почему; другим — вроде меня — этого вспомнить не дано.
Плохие вести из федеральной тюрьмы. С другой стороны, ничего нового.
В федеральной тюрьме, в шесть часов вечера, к носилкам, поразительно напоминающим крест, привязали преступника и сделали ему шесть смертельных инъекций. Яда достаточно, чтобы убить человека шесть раз. Разумеется, мороженое, цветы, пакетики с чипсами, дети, матери, машины на шоссе, параболические антенны, приветствия, прощания, аварии, морозильные камеры, объятия и штрафы — все, абсолютно все остальное нисколечко не изменилось. Все осталось по-прежнему, и вот ты садишься возле входа в кинотеатр, а потом, много позже, уходишь в раздражении, поскольку человек, которого ты ждал, не явился.
Как ни странно звучит, есть люди, совершенно неспособные в одиночку зайти в кинотеатр.
В шесть вечера я в Уинслоу, пью пиво в красивом испанском ресторане. Стулья в зале массивные, резные, работы мастеров из Сеговии. Все официанты — мексиканцы.
Потом я выхожу прогуляться. Еще не стемнело, но фонари уже горят. Говорят, что когда только ввели в употребление, электрический стул, во время казней свет в городе мигал. По-моему, справедливо: хоть на секунду, но весь город был вынужден задуматься о том, что происходит за тюремными стенами.
Я не первый раз работаю рядом с тюрьмой, еще мне кажется, что мне приходилось работать и внутри, но естественно, знать это наверняка невозможно.
Сегодня казнили продавца пылесосов, который изнасиловал и зарезал трех женщин, сфотографировал все происшедшее на цифровую камеру и через Интернет распространил снимки на полмира. Акцию продавца пылесосов надо признать успешной — его страничку посетило примерно полмиллиона человек. Государственный прокурор предложил призвать их всех к ответственности как соучастников убийства.
Закат над красной аризонской пустыней воистину прекрасен.
Ровно в семь у меня встреча с маленьким нервным типом, который оказывается государственным свидетелем. Нотариус, которому платят за то, что он присутствует при казнях и аккуратно фиксирует, кто что говорил, как одни смотрят в пол, а другие, наоборот, смотрят прямо в глаза покойному, и как одни плачут, а другие удовлетворенно аплодируют. Когда я подъезжаю, я вижу из окна такси, что в парке собралось около сотни людей. Казней становится все больше. Количество удовлетворенных апелляций снизилось в Аризоне по меньшей мере вдвое. Машина сбоев не дает.
Нотариус, мой клиент, присугствовал на девяноста трех казнях. Он не хочет вечно хранить воспоминания о них, поскольку боится, что такое количество насилия в конце концов сдетонирует у него в голове, а посему, пока солнце опускается над тюрьмой Уинслоу, мой друг перетряхивает свою память с помощью чудесной химии, которой равно нет дела до живых и до мертвых.
— Как все прошло сегодня?
— Хорошо, точнее говоря, как всегда — они сейчас столько народу кончают, что все идет своим чередом: группы протеста, родственники жертв, адвокаты, пресса — все то же самое. Смерть — наше ремесло.
Итак, мой друг желает позабыть обо всем, потому что надвигаются выходные, и смерть мешает ему спокойно спать, и, конечно, его сексуальная жизнь уже не та, что была, а в этих местах секс — единственное развлечение помимо коридора смерти. Здесь трахаются больше, чем во всем штате. Такова статистика. Разумеется, химия в коридоре смерти строжайше запрещена. Никому не нужен сидящий в камере убийца с пустой головой. Это было бы несправедливо по отношению к нему. Это было бы несправедливо по отношению к его жертвам. Преступления должны оставаться в памяти.
— Все нужно забыть, — говорит мой друг, он заказал себе коктейль такой величины, что в бокале можно было бы утопить собаку, — Забыть все дни. Те, что были, и те, что будут. Пять часов и шесть часов — все сроки, но особенно шесть.
— А почему всегда шесть часов?
— Не знаю. Предполагаю, что во всем необходим порядок.
Сначала он допивает коктейль. Потом мы заказываем пиво. Уже ночь. Деревья в парке колышутся, люди ведут себя оживленно. Одни уходят, другие только что появились. У одних в руках библии, У Других — плакаты, написанные почерком душевнобольных. Один из плакатов гласит:
СДЕЛАЙТЕ ИМ ПОБОЛЬНЕЕ.
Поют свои песни исполнители обещаний. Исполнители обещаний — не фанатики, это белые, обретшие веру. Они вздымают вверх кресты и флаги. Держат на руках детей. Улыбаются. Они готовы. Никто точно не знает к чему. Стопы их опираются на традицию, глаза устремлены в будущее.
В песне исполнителей обещаний, между прочим, поется:
ЭТО НЕ МЕСТЬ, ЭТО СПРАВЕДЛИВОСТЬ.
Мы пьем пиво, закусываем пирожками. Мой худощавый друг впадает в беспокойство. Его жену зовут Соня. Она мексиканка. Она ждет его дома, ужин на плите. Поэтому я передаю моему другу его заказ и забираю свои деньги.
— В любом случае, я им больше не нужен. Они уже два года передают казни по телевизору. У них есть тридцать миллионов свидетелей.
Тут мой друг абсолютно прав. Однако он продолжает глядеть на меня.
— Это честная, хорошо оплачиваемая работа. У нас двое детей.
— Вот и славно. А теперь, с вашего разрешения, я тороплюсь, у меня автобус через час.
Мы поднимаемся одновременно. Он не сказал, как зовут его детей, и в глубине души я этому рад, потому что для меня имена детей клиентов совершенно не важны.
Пока я жду такси, мимо проходит группа протеста. ВРАГИ СМЕРТИ. Так написано у них на футболках.
Тюрьма залита светом, как футбольный стадион. Вертолеты садятся, взлетают и курсируют вокруг здания. Телевизионщики заканчивают собирать аппаратуру и исчезают. Когда гасят прожекторы, снова становятся видны огоньки свечей. Шум винтов все еще покрывает шепот молящихся.
Час спустя я сажусь в автобус, идущий через пустыню. Время — восемь часов с небольшим. Определенно мой друг уже уселся ужинать, столь же довольный жизнью, как продавец обуви.
Когда мы проезжаем мимо резервации, индейские ребятишки машут мне рукой.
До Тусона — три часа пути. Над автобусом пролетает самолет, затем он садится прямо на песок. По пятницам аэропорт переполнен, и самолеты садятся где только могут. Конечно же лишая сна индейцев и койотов.
Волшебный мир ножных фетишистов оказывается еще более волшебным, чем можно было представить, и пока я одновременно обсасываю оба больших пальца на ногах улыбчивой колумбийки, у которой на торте в последний день рождения стояло никак не больше тринадцати свечей, я продолжаю размышлять о том, кому же взбрело в голову назначать мне встречу в подобном месте и что за воспоминания захочет стереть такой человек. Как бы то ни было, если моя странная работа хоть чему-то меня научила, так это тому, что нельзя пытаться постичь мотивы поведения других людей — иначе сам угодишь в те же ловушки. Следует также признать, что, когда держишь во рту ножки юной мулатки, размышляется просто великолепно и что в этой ситуации даже самые потаенные глубины неожиданно раскрываются тебе с той же ясностью, с какой видны цветы, освещенные только светом от бассейна, стоящего посреди пустыни.
Мой клиент — а это оказывается европейская женщина, наверняка итальянка, — рассказывает, что сама провела много вечеров в стеклянных кабинках с лежащими нагишом девушками, которые отдают в распоряжение фетишистов только ступни и пальцы,' и что это занятие принесло ей самой моменты потрясающей ясности, и что, само собой разумеется, именно эти моменты ей теперь и нужно забыть. За любую цену.
В конце концов я не решаюсь воспользоваться ее спонтанной откровенностью и продаю стандартный пакет по официальной цене, а она в благодарность приводит мне изысканнейшую кореянку с ножками, маленькими, как дольки лимона.
