великолепная Фанфани по-прежнему в центре группы знаменитостей».
Хью Рэндолф неизменно отвечал на это: «Она обладает изумительным голосом и необычайной красотой, Маделин».
– «А я разве не красива? Разве не талантлива? Разве издатели не начинают осознавать, что я существую? Она мчится по широким автострадам, а я трясусь по узкому проселку только потому, что тебе приспичило самолично управлять фабрикой, которую ты унаследовал!»
– «Выше нос! Ты можешь стать автором сенсационных бестселлеров, а потом бросить и дом, и мужа», – язвительно успокаивал ее Хью Рэндолф.
Девочка из этих перепалок вынесла важный урок и поклялась себе, что, если узкий проселок делает такие вещи с характером женщины, жизнь никогда не прикует ее, Джин, цепью к какому-нибудь захолустью.
Со вздохом отогнав от себя воспоминания, она принялась читать послание бабушки.
Через час Джин вертелась перед зеркалом с позолоченной рамой в огромной гостиной «Хилл-Топ». Корсаж ее пышного светло-лилового платья выглядел весьма консервативным, но спина была открыта. На ногах красовались темно-лиловые туфли с высоченными каблуками-шпильками; два бриллиантовых браслета сверкали на левой руке. Джин согласилась надеть это платье без малейших колебаний, когда модистка прислала его домой, но, рассматривая себя на фоне обстановки в викторианском стиле, она испытала жутковатое чувство, будто призраки ее предков, обитавших здесь в девятнадцатом веке, глядя на нее, всплескивают невидимыми руками в ужасе и негодовании.
– Джин!
Она круто развернулась, оторвавшись от зеркального отражения девушки с нахмуренными бровями и алыми напомаженными губами. Хью Рэндолф стоял в дверях. Он казался до нелепости молодым для того, чтобы называться отцом, – когда родилась Джин, ему было всего двадцать два. Высокий, почти такой же стройный, как тот церемонный коп (удивительно, до чего крепко впечаталось в ее память лицо офицера), в волосах добавилось седины с той поры, как она в последний раз видела его, по обеим сторонам рта залегли глубокие морщины. Джин бросилась к отцу, раскинув руки. Он подхватил ее, закружил по комнате. Его обычно бесстрастные глаза сияли, как звезды. Джин слегка сжала его руки и, хотя это было совсем не нужно, объявила:
– Ну вот я и приехала, Хьюи. – Этим именем она называла его, когда была маленькой девочкой, и они с отцом слыли закадычными друзьями.
– Извини, что не встретил тебя с оркестром и фейерверком, но меня ждала делегация от фабрики.
– О встрече позаботился Эзри Баркер – наш милый старичок, – засмеялась Джин.
– Я оставил кое-что для тебя на столе. А, я вижу, ты их нашла. – Хью Рэндолф посмотрел на сверкающие браслеты на руке дочери. – Они тебе понравились?
– Понравились? Хьюи, они великолепны! А комната красоты – ну просто нет слов! Откуда ты узнал, что я без ума от браслетов?
– У меня есть подруга, которую не интересуют драгоценности, но она с сочувствием и пониманием относится к тому, что другие женщины их обожают. Она порекомендовала мне браслеты в качестве подарка тебе по случаю возвращения домой. А что до комнаты красоты, я подумал, что с ее помощью мы изгоним призрак твоей Ужасной Сестрицы. Нам стоит поторопиться – мадама ла контесса не ждет тех, кто опаздывает к ужину. Пойдем через сад.
«Кто эта женщина, которую не интересуют драгоценности и о которой отец говорит таким тоном?» – озадачилась Джин, шагая рядом с ним сквозь напоенные ароматом осени сумерки. Кусты вырисовывались в полутьме размытыми тенями. Из раковины в руке призрачной нимфы вода лилась в бассейн. Сонное бормотание реки примешивалось к вздохам засыпающего сада. На востоке медный диск осторожно выглядывал из-за горизонта, словно хотел удостовериться, что в мире все в порядке.
Джин взяла отца под локоть.
– Здесь хорошо, Хьюи.
Он крепко прижал ее руку к себе.
– Я чувствовал себя злодеем, отрывающим тебя от ярких огней и знаменитостей, окружающих твою мать.
– Теперь я рада, что ты настоял на моем приезде. Кстати, я еще не успела повидать графиню… Помнишь, однажды я назвала ее бабушкой и она мне чуть голову не оторвала… Как она себя чувствует?
– Не так давно я впервые подумал о том, что ее силы иссякают. Если судить по числу прожитых лет, то большинство назвали бы ее пожилой, но духом она – самая юная леди из всех, кого я знаю. Она не осознает свой возраст и поэтому осталась молодой, интересной, очаровательной. Несколько месяцев назад доктор предупредил, что ей надо поменьше двигаться. С того дня она изменилась. Если бы я не знал графиню, заподозрил бы, что она испугалась старости. Ни слова с ней об этом. Сейчас у нее новое увлечение – она отыскала восхитительного певца и уверена, что он – гений. Замбальди, ее импресарио в прошлом, сегодня приглашен на ужин, чтобы подтвердить ее мнение или опровергнуть… Вот мы и пришли, успели в самый последний момент, – с облегчением вздохнул Хью Рэндолф, когда лакей в сине-белой ливрее распахнул дверь с замысловатой решеткой и в увешанном гобеленами фойе им низко поклонился мажордом.
«Хьюи прав. Возраст уже похлопал бабушку по плечу», – согласилась с отцом Джин, проходя по просторному музыкальному залу к тому месту, где графиня ди Фанфани стояла под балконом с узорчатой резьбой. Она никогда не была крупной женщиной, а теперь, в изумрудно-зеленом бархатном платье без рукавов, казалась совсем хрупкой и увядшей, словно прекрасный цветок, лепестков которого коснулся мороз. Она была очень красива – возможно, благодаря идеально нанесенной косметике. Волосы подкрашены хной и изящно завиты, щеки чуть-чуть нарумянены, кожа шелковиста, губы напомажены по моде, черные глаза блестят; шея – место у женщин, которое неумолимое время поражает с наибольшей жестокостью – скрыта под воротником, расшитым бриллиантами и жемчугом.
С театральной непринужденностью графиня заключила Джин в объятия и поцеловала в лоб.
– Dio mio![3] Кажется, прошли столетия с тех пор, как я тебя видела в последний раз. Мистер Калвин, я хочу познакомить вас с нашей девочкой. Джин, это мистер Лютер Калвин и мисс Калвин.
Джин, несколько смущенная такой очевидной игрой на публику, ответила на представления улыбкой, которая померкла, когда она рассмотрела мужчину и девушку, стоявших рядом с графиней. Мужчина был низкорослый, с вытянутым лицом, странно спокойными, холодными как мрамор глазами, тонким злым ртом, наполеоновским носом и волосами такими черными и блестящими, что Джин невольно вспомнила о лакированных туфлях-лодочках, которые когда-то были у нее и которые ей немилосердно жали, причиняя боль. «Этот тип тоже может причинить боль, – подумала девушка, – если у него появится возможность». Если она хоть что-то понимает в человеческой природе, перед ней – старый религиозный фанатик и тиран. Спасенная душа из него так и прет. Обретя спасение сам, всю энергию он направил на обращение в свою веру остального мира.
Калвин обнажил золотые коронки в подобии улыбки. Волосы его дочери были такими же черными и будто бы лакированными, как и у него, глаза – такими же ледяными. Ее розовое платье было покрыто крошечными блестками. Джин подумала, что, если к ним прикоснуться, они осыпятся серебряным дождем. Она обратила взгляд на толстого седого мужчину, стоявшего за плечом графини. Он ей тоже сразу не понравился, хоть и был полной противоположностью Лютеру Калвину.
Графиня представила его:
