– И довольно большая. Нам нужен Микки-Маус. Понятно, что не эта чертова мышь сама по себе, а человек, который будет работать Микки-Маусом. Так?
– Так!
– Я принял решение.
– Да, босс!!! – о, неужели…
– Микки-Маусом станет Матушка Енотиха! Активная, целеустремленная молодая девушка. Есть куда расти и стремиться! Инициативная.
– Да, босс…
– Ты не рад, Енот?!
– Нет, что вы… – говорю я и с тоской гляжу на лапы ельника, которыми боковые стены тира украшены круглый год, это для создания австрийско-альпийской атмосферы, они же там все помешаны на стрельбе, помните этого их, Вильгельма Теля? или это Швейцария?
– Не думай, что я пришел сюда, чтобы с тобой советоваться, Енот, – говорит директор. – Или ты думал, я поставлю на роль Микки тебя? Но там должен быть человек, которому все это
– Да, босс, – говорю я. – Так зачем же вы пришли ко мне?
– Хотел спросить, справишься ли ты с ролью Матушки Енотихи?
– Что? – непонимающе спрашиваю я.
Директор терпеливо вздыхает и приближает ко мне свое лицо в крупных оспинах. Я вспоминаю, как мать рассказывала, что когда его забрали со второго курса университета и отправили в армию, он записался в добровольцы и попал в Афганистан. Там его ранило множеством осколков. Это и есть оспины на его лице. Они неглубокие, но их много. Чертовски много. Вблизи лицо нашего директора напоминает весеннее поле, испещренное ямками от ударов клювом грачей, вытаскивающих червяков на свет Божий. Да уж, есть над чем под…
– Я. Пришел. Сюда. Для. Того. Чтобы. Узнать. Справишься. Ли. Ты. С. Ролью. Матушки. Енотихи, – чеканит директор.
– Как… это… я не… Не понимаю как, – признаюсь я. – Быть Крохой Енотом и Матушкой Енотихой? Босс, вы пили?
– Судя по запаху, – сжимает он губы, – пил ты. Никакого противоречия нет, малыш. Роль Крохи Енота отменяется. Билетеры целый месяц опрашивали клиентов, чтобы составить рейтинг Популярности Персонажей.
– И? – зачем-то спрашиваю я.
– Крошка Енот облажался, – улыбается он. – Ты там где-то на предпоследнем месте. Кажется, после Дуба На Котором Сидит Кот. Ха-ха.
– Ха-ха, – говорю я.
– А вот Матушка Енотиха вверху рейтингов. Все побила. И Микки, царст… тьфу, бедолага Микки, дай Бог ему здоровья, тоже в топе.
– Рад, рад, – безучастно говорю я.
– Не куксись, – говорит директор, глядя на мишени. – Тебе круто повезло, парень.
– Да ну?! – офигеваю я.
– Конечно, – говорит он. – Ведь я тебя и уволить мог.
– Да, – говорю я. – Конечно, босс. Спасибо, что не уволили.
– А, ерунда, – улыбается он, – скажи спасибо своей матери.
– Кстати, как она вам показалась? – спрашиваю я. – Ну, вы понимаете, о чем я?
– Ты, – холодно говорит директор, – совсем сбрендил, кретин. Твоя мать чудесный человек и мой старинный друг. Как ты знаешь, мы учились вместе в университете. И только благодаря воспоминаниям о поре нашей молодости и благодаря нашей дружбе ты, нахал, еще до сих пор здесь.
– А я-то думал, – говорю я, – все дело в моем природном очаровании.
– У тебя его нет, – говорит он. – Ни капли. Сегодня стой у тира, как истукан, и получай денежки за ничегонеделание, а завтра бери костюм Матушки Енотихи и приступай к работе.
– Так и сделаю, – обещаю я.
– Что надо сказать на прощание? – спрашивает директор.
Я, сжав зубы, цежу:
– Отлично! – говорит директор. – Только голос нужен потоньше, ты ж теперь Енотиха, ха-ха!
– Ха-ха! – говорю я ему вслед.
Снимаю голову Енота – раз уж такая песня, я теперь больше им не являюсь, – и сажусь в будку смотрителя тира. Гляжу на свою голову в отражении стекла. Под редеющими волосами виден иероглиф. Что он там обозначал, говорила Лена? Что-то заумно-тупое, как только японцы да китайцы умеют. Желтолицые господа мира. Лыбятся тебе, а сами мечтают установить новый мировой порядок. Я-то знаю, мне дедушка рассказывал, а он воевал в Корее. Жалко, что умер рано. Ах, если бы меня воспитывали в нормальной, полноценной семье с двумя родителями, может, из меня хоть что-нибудь да получилось бы, горько думаю я. Так что там у нас с иероглифом? Ах, да. Терпение. Что ж.
Я потерплю.
19
О том, что моя мать была однокурсницей директора парка аттракционов, я узнал довольно рано. Он тогда еще не был директором, я – Енотом, и все мы казались славными парнями, которых не сломает жизнь. Я, по крайней мере, точно. Впервые фотографию этого человека я увидел в фотоальбоме матери. На парапете лестницы у озера в самом большом городском парке стояли несколько молодых людей и девушек. Фото было уже цветное, но не самое качественное, поэтому выглядело так, как и должно было выглядеть.
Старым и потрепанным.
Мать стояла с самого края, уставившись в небо и сложив руки на животе, это ее любимая позиция. Не могу сказать, что она выглядела красавицей, да и пару килограммов уже тогда ей не мешало сбросить, но когда девушке двадцать лет, трудно ее чем-то испортить, да? На ней было легкое платьишко, из тех, что модны были в семидесятые годы в СССР, лет на пять позже, чем стали модны в Европе. Расширенное к низу, до середины бедра. В таких пели, стоя на огромных кубиках, английские и французские певички. Шиз гад ит. Ё бэйби шиз гад ит. Ам ё филинг… Ам ё файе… Еще на матери были лодочки и в скрещенных внизу руках – сумочка. Кажется, все.
Через одного человека от нее – кажется, парня в смешном расклешенном костюме и очках в роговой оправе – стоял он. Мой нынешний директор. Лицо у него еще не было в оспинах. Довольно гладкое. Выглядел он уже крепышом, но еще не настолько крепким, чтобы считать его совсем уж крепышом. В рубашке с коротким рукавом, даже не рубашке, а тенниске. Брюках со стрелкой – сразу видно, гладили в тот же день. И с тонким портфелем в руках, из тех, в которых сейчас носят легкие компьютеры. Из тех, что я не могу себе позволить на зарплату Крохи Енота. Может, облик Матушки Енотихи принесет мне больше удачи и денег, ха-ха?
По смутным намекам деда и бабушки я годам к десяти понимал, что директор ухаживал за моей матушкой, только у них ничего не получилось. Не в том смысле, как это бывает сейчас. А как тогда. Применив все ухищрения, которые можно, я получил от бабки несколько деталей, из которых и составил эту
