– Взяла да и убила себя, – пожимаю я плечами.
– А дальше, – говорю я, – мне пришлось лишь успевать за течением, потому что от меня уже ничего не зависело. Ни-че-го.
– Подружка, чьи фото с тобой подсунули, то есть ты подсунул? – спрашивает он.
– Ты мог узнать, что это я их спер, – говорю я.
– Священник? – спрашивает он.
– Ты будешь смеяться, – говорю я, – но я католик и выболтал ему все на исповеди.
Он смеется, содрогаясь от боли.
– Но почему так… жестоко? – шепчет он.
– Ну, это же маньяк убил, мать его, – улыбаюсь я.
– Ты же сам мне при первой нашей встрече сказал, что это маньяк какой-то подложил пленки, – напоминаю я.
– Это была версия, – по слогам хрипит он.
– Ну я ее и воспринял, – говорю я.
– Вот и пришлось грохнуть священника, как и полагается маньяку, – сожалею я.
– А не как хотелось бы, культурно и без шума, бля, – говорю я.
– Я даже дневник за этого маньяка стал вести, – говорю я.
– Чтоб, если что, подложить кому-нибудь, – улыбаюсь я.
– А почерк? – спрашивает он.
– Мы живем в эру компьютеров, – напоминаю я.
– Кстати, автором будешь ты, – сообщаю я.
– Если не выкарабкаешься, – говорю я.
– Разумно, – кивает он слегка, – вали все на мертвых.
– Ага, – говорю я.
– Милый, – говорит он.
Мы смеемся.
– Давай-ка покажи пузо, – говорю я.
– Брось, – шепчет он, – в домашних условиях такую рану не зашить и пулю не вынуть.
– Забавно, – говорю я.
– Что? – спрашивает он.
Я объясняю. Снимаешь себя с телкой, чтобы подсунуть пару фоток ревнивой любовнице, чтобы она от тебя свалила, а та берет да и устраивает выстрел в сердце. Ты, чтобы ревнивый легавый, ее муж, тебя не прибил, переводишь стрелки на какого-то парня, и легавый верит в этого парня. И ты, чтобы все это выглядело убедительно, время от времени делаешь то, что этот парень должен делать. В результате из обычной сорной любовной истории произрастает куст трупов. Легавый соглашается. Луна хихикает.
– Да еще и влюбляешься впервые в жизни, – говорю я.
– А тут, бля, такой облом, – признаю я.
– Выходит, она меня не очень-то и любит, – говорю я.
– Боюсь, не очень, – шепчет он.
– Все твои заморочки в постели, – говорит он, – ей не очень нравились.
– Ей больше нравится как нормальным людям, – сереет он.
– Старый добрый вверх-вниз, – выдыхает он.
– Не думаю, что вы будете вместе долго, – прогнозирует он, и меня разбирает смех: тоже мне, Кассандра с разорванным пузом.
– Она говорит, ей надоедает, – делится он.
Я закрываю глаза, припоминая все, что видел в спальне на экране. Легавый целомудренно ложится на Женю и делает старый добрый вверх-вниз. Полтора, бля, часа, я посмотрел на перемотке. Приходилось сматывать. За все время губы Жени шевелились всего два раза: это не считая того, когда она орала, а орала она с первой минуты.
– Не думаю, что буду с ним долго, – говорит она в первый раз на тридцатой минуте.
– Мне уже надоедает, – говорит она на семьдесят второй минуте.
Я снова иду в спальню и возвращаюсь с пленками. Он еще жив. Легавые живучи, как чернобыльские крысы. В моей руке нож. Я все-таки снимаю с него рубаху.
– Поздно, я холодею, – лязгает зубами он.
– Я уже мертвый, – прощается он.
– Ага, – говорю я.
– Но еще пара минут есть, – уверен я.
– Знаешь, – говорю я.
– Этот парень, – вздыхаю я.
– Ну, маньяк, – напоминаю я.
– Он бы непременно сделал с тобой что-нибудь этакое, – высказываю я предположение.
У него нет сил кричать, и несколько минут он подвывает, а я сижу, глядя на стену, и жду. Когда он почти вырубается и мелко предсмертно дрожит, на его грудь падают первые лучи Солнца.
Тогда я вырезаю у него сердце.
– Сиди смирно и умрешь без мучений, – предупреждаю я.
– Поняла? – спрашиваю я.
Она медленно кивает, сидя на диване полураздетая.
– Ага, смешно выглядишь, – улыбаюсь я.
– Бога ради, не осложняй нам жизнь. Обоим, – прошу я.
– Шевельнешься, я тебе прострелю все части тела, а голову – последней, – делюсь я планами.
– Что ты знаешь о любви? – спрашиваю я.
– Что ты вообще знаешь?
– Что. Ты. Знаешь, – чеканю я и плачу.
– Что. Ты. Вообще. Мать. Твою.
Она смотрит в сторону, и я чувствую бешенство. А еще ненависть и слабость. Я понимаю все. Что могу убить эту суку, но любить она меня больше не будет. Никогда.
– Что есть любовь? – спрашиваю я.
– Я тебя спрашиваю. Что. Есть. Любовь? – кричу я.
– Я тебя, мать твою так, последний раз спрашиваю, что такое любовь? – подхожу я.
– Не хочешь говорить, покажи, – захлебываюсь ненавистью я.
Она упрямо смотрит в сторону, и слабость окатывает меня физически. Слабость. Ненависть. Слабость… Контрастный душ. Я плачу, но оставаться мне здесь больше незачем.
– Что ты знаешь о любви?! – плачу я…
