— Конечно, — несколько смягчался он после еды, как и всякий мужчина, — я не думаю, что 200 тысяч молдаван продали на органы в этой Италии. Наверняка кто-то и выжил. Но их, я полагаю, держат в заточении. И силой заставляют работать! Зарабатывают на них миллионы… Нет, миллиарды! А какие-то крохи шлют их родственникам.
— А зачем? — удивлялся хозяин дома, где Еремей работал, — ведь они все равно в рабстве.
— А чтоб лишних вопросов никто не задавал! — отвечал уже подумавший об этом печник, любуясь произведенным на людей эффектом.
Эффект и вправду был. Еремей был не только неожиданным, остроумным и оригинальным оратором, — воскресший Цицерон Алексеевки, так назвал его перед смертью сельский учитель, — но и блестящим печником. О его печах слагали легенды. Все знали, что дым из трубы над печью, сто сложил Еремей, выходит совершенно холодным. А это значило, что все свое тепло он отдал дому. Соперники не раз пытались подглядеть, как именно выстраивает этот печник сложные ходы дымохода, но всякий раз запутывались и горько плакали, бессильно скрежеща зубами. Еще бы! Одна печь стоила почти двести леев[2]. И это давало основания считать Еремея весьма зажиточным человеком. Настолько, что к нему даже вламывались в дом несколько раз воры. Но, ничего не найдя, уходили с пустыми руками.
— Где ты прячешь деньги, — спросила печника жена после очередного неудавшегося ограбления, — что они их никак найти не могут?
— Гляди сюда, — таинственно поманил Лиду Еремей и показал пальцем. — Только никому не слова!
Оказалось, что все ценности Еремей хранил в печке, прямо под огнем. Но сложил он печь так умно, что место, где полыхало пламя, всегда было холодным. Подивившись уму мужа, Лида еще раз благословила Бога за то, что тот ее с правильным мужчиной свел, и отправилась в поле работать. А Еремей пересчитал деньги и сложил их под огонь, не обжегшись. Это было второй его тайной, которую он даже жене не открыл: огонь с ним ничего поделать не мог, а только гладил кожу, как добрый хозяин — кошку. Потом распрямился, вспомнил об Италии, о которой только все и говорили, да фыркнул. И услышал шаги.
— Папа, — сказала подошедшая сзади дочь Женя, — одолжи четыре тысячи евро. Я в Италию на работу уехать хочу.
После новостей об озеленении города Бельцы, отстреле бездомных собак в Сороках и пресс- конференции премьер-министра в местной газете, настала очередь непременной теперь Италии.
— По данным института Института сотрудничества и развития Италия-Молдова, — гнусаво забубнил диктор молдавского телевидения, — число молдавских граждан, незаконно работающих в Италии, может достигать 200 тысяч человек! Председатель Института Дойна Бабенко отметила во вторник на пресс- конференции, что Институт предпринимает меры по поддержке молдаван, незаконно находящихся в Италии, но по…
Раздосадованный Еремей выключил телевизор и прошелся по комнате, сунув руки в карманы. Развенчивать миф об Италии ему стало теперь не совсем прилично. Ведь там, в городе Болонья, работала сейчас его дочь. Удивительно, но Женя добралась до Италии, позвонила оттуда, сказала, что место рабочее для нее нашлось, и стала потихоньку возвращать долги родителям. Выходит, Италия существует? А думать, что ничего такого нет, а деньги ему шлет международная мафия торговцев человеческими органами, распилившая его дочь на части, Еремей как-то не хотел. Тем более, что Женя регулярно звонила, отчитывалась, что ест, как живет, не курила и была весела. Еремей был счастлив, потому что дочь любил, но с поры ее отъезда как-то ссохся и помрачнел. И не из-за разлуки с дочкой…
— Эй, Еремей, — так как это нет никакой Италии, — если там сейчас твоя дочка Женя. Или нет никакой дочки Жени у тебя? А?!
И провожали печника дружным гоготом. Тот от расстройства не только похудел, но даже перестал спать, и работал как-то нервно и неровно. Брака Еремей не допускал, но многие заметили, что дым из его печей стал выходить чуть тепловатым. А, значит, печка не все тепло себе, дому и людям оставляла. Злопыхатели даже провели эксперимент. Съездили в райцентр и украли из тамошнего медпункта градусник. И сунули прибор в трубу дома, где печь Еремей после отъезда дочери выложил. Через сутки градусник вынули.
— Плюс два выше нуля, — торжественно объявил другой печник села, Анатол Ткачук, — по системе Цельсия!
Правда, клиентов у него после этого все равно больше не стало, потому что дым от печей Анатола выходил температурой плюс двадцать по системе Цельсия. Но все в селе поняли, что Еремей стареет, и, того глядишь, утратит былое мастерство.
— Послушай, Еремей, — сочувственно сказал как-то приятель печника, фермер Постолика, — почему бы тебе не признать, что ты был несколько не прав, когда утверждал, что нет никакой Италии. Люди, они ведь не звери. Они все поймут и простят. И, может, перестанут над тобой насмехаться.
— Дело-то не в людях, — признался Еремей, — а во мне самом. Понимаешь, все обрушилось будто. Получается, я много лет рассказывал людям сказки?..
И уж тем более укрепились люди в этом мнении, когда по селу пошел слух, что погостить к родителям, — из Италии! — приезжает Женя. Случай был уникальный, ведь до сих пор самое большее, что было в контактах между молдаванами в Италии и их родственниками — телефонные переговоры да денежные переводы! К встрече дочери Еремей приготовился основательно и даже сложил в ее честь маленький переносной камин. Правда, дым из него шел чуть-чуть, но тепловатый…
… жена печника Лида вышла из дома на цыпочках и пошла топиться. Но Еремей знал, что река их у села глубиной от силы полметра, и что прекрасно плавающая жена ну никак не утонет. А жаль. И самому бы утонуть, подумал печник в отчаянной тоске, да сил не хватит. Тосковать было от чего. Встретив вечером дочь на железнодорожной станции, — приехала, как принцесса, наряженная да с большими деньгами, — родители нарадоваться на приезд Жени не могли. До тех пор, пока она им не рассказала, чем там занимается. А на все вопли материнские, да молчаливый злой взгляд отца, сама зло кричала:
— Ну и что?! Да там все наши, кто помоложе, этим занимаются! А даже если и не открыто собой торгуешь, то все равно с хозяином будешь спать, если захочет! А куда деваться. Домой?! Куда?! Это — дом?! Эх, дома вы настоящего не видели! Это-то не дом, это грязь, дыра, да вечное унижение, Молдавия наша! В Кишинев еще куда ни шло, так ведь на квартиру там денег надо скопить, а где их здесь соберешь?!
Была она вся в отца, и слова бросала резко, как плитку на печь, как делал Еремей, чтоб она, плитка, легла ровно да прочно. И с каждым словом дочери спина его становилась прямее, хоть и понимал, что позора не миновать…
— А что мне здесь делать? — продолжала Женя. — Ненавижу грязь эту, ненавижу все здесь, тоскливо и постыло мне все тут!
Мать рыдала, печник угрюмо глядел на пламя, и дочь пошла спать. Лида пошла топиться, но через час вернулась от реки мокрая и заплаканная. Еремей напоил ее чаем пустырника, от которого спят, как дети, и утром в спальне Жени долго любовался лицом жестоко обидевшей их, но горячо любимой дочери.
А на рассвете дочь задушил и сжег в самой мощной своей печи, где металл для механизаторов обжигал, сжег не только ее, но и самый ее пепел. Проснувшейся к полудню Лиде объяснил, что дочь по своей воле уехала. Жена, правда, удивилась, но была так расстроена и слаба, что спорить не стала. Со временем она сомневаться в том, что Женя уехала, перестала и снова во всем верила мужу. Даже словам его о том, что Италии нет. Поверили ему и в селе. Как тут не поверишь?! Ведь даже дочь скептика Еремея, которая должна была приехать, не приехала. И звонить со временем, как все из Италии, перестала…
А к лету Еремей сложил печь, из которой холодными кусками валил самый что ни на есть черный туман. Который, в отличие от Италии, можно было и рукой потрогать. На сельском сходе торжественно объявили:
— Минус десять ниже нуля по системе Цельсия!
Село Минжир Хынчештского района было знаменито на всю Молдавию тем, что здешние жители частенько продавали почки. Причем собственные. Таких людей в селе насчитывалось уже тридцать. Время
