Поэтому ничего больше есть не хочется. Вы просто экономите на нас. В этом все дело. Остальное – радость, восторг, и якобы куски бекона – выдумка создателей рекламных роликов. Ей верят лишь дураки.
Циклоп и есть дурак. Безграмотный румынский крестьянин – сирота, получивший свое имя в роддоме от остроумного врача. Этот одноглазый старик вот уже сорок лет пасет овец. А я, на этот раз овчарка, помогаю ему. Надо отметить, что Циклопу удалось разбогатеть, и к тому времени, как я увидела Прометеуса, мой хозяин был владельцем уже двухсот овец.
Наконец я переборола изжогу и подобралась к Прометеусу поближе. Ручей шумел так сильно, что мне пришлось приподнять уши.
– Хорошая собака, – он погладил меня, и мне стало легко, как с Гомером, – а где у нас тут место будущей работы? Все овец сторожишь? Ну, сторожи.
И пошел вверх по дороге. Я потрусила с ним. Прометеус развел руки, показывая, что у него с собой нет ничего съестного. Я не отставала. Через час мы были на площадке у входа в замок Дракулы. Я, как и подобает Церберу, встала перед Прометеусом и оскалила пасть. Прометеус склонил голову и снова взглянул на меня. Если бы я прожила тысяч на пять лет меньше, то непременно удивилась бы необычайному сходству Прометеуса с Гомером. Одни черты.
Высокий, очень высокий лоб, блестящие, глубоко посаженные глаза, чуть кривой нос, тяжелая нижняя губа, сросшиеся брови. И волосы – курчавые. Казалось, Прометеуса слепил тот же скульптор, что изготовил бюст Гомера. Но я-то знаю, что все они, эти герои, похожи. Более того, они находятся в непосредственной родственной связи друг с другом. Все благодаря суккубам.
Передо мной стоял прямой потомок Гомера.
И он должен был меня обмануть, чтобы я пропустила его в Аид. Такие уж у нас, бессмертных, правила. Гомер с этой задачей непременно бы справился. Не знаю как, но он бы меня обманул. Был в нем, несмотря на все удары судьбы, этакий эллинский задор. Жадность познания мира людьми, еще не изведавшими этот мир. Но глаза Прометеуса, хоть и блестели, были тусклы. Он даже не пытался меня обмануть – просто стоял, опустив плечи, и ждал, когда я отойду в сторону. Я поняла, что он устал и не хочет ничего придумывать. Он утратил жажду познания, утратил стремление блеснуть умом и коварством, утратил желание быть. Какой- нибудь Одиссей лет так десять тысяч назад непременно бы что-то учудил. Бросил бы мне в пасть клейкую массу, подсунул питье с сонным раствором, отвлек бы, а потом рассказывал бы об этом на пиру, смеясь и бахвалясь. Этот – Прометеус – ничего не хотел. Он просто ждал. Я отошла и потащилась вниз, не оглядываясь. Он был последний герой, виденный мной. Мне было очень горько, я спускалась от замка к долине и жалобно скулила. Было понятно: мир близится к полной гибели.
Даже герои устали.
Муха:
Подумаешь, лапки! Если бы это было худшим, что про нас придумали, я бы не переживала. Но кто-то из них – и сдается мне, то был Аристотель, – придумал еще и версию того, как мы, мухи, появляемся на свет.
– Они рождаются из грязи, – сказал он ученикам, отмахнувшись от меня, – и сейчас я вам это докажу.
Дальнейший ход его рассуждений настолько прост, что я даже не процитирую, а просто перескажу. Есть мухи и есть грязь. Мухи появляются в грязи, следовательно, они и рождаются в грязи. Именно в этой последовательности. Ведь грязь появляется и там, где мух нет. Следовательно, грязь – первопричина. И так далее, и тому подобное.
– Учитель, – кто-то из молодых людей рассмеялся, – эта муха так стремится к тебе, будто понимает, о чем ты говоришь.
– Анаксагор, – нахмурился Аристотель, – ты нарушаешь два правила. Во-первых, у животных, даже у мух, нет души. Поэтому они не могут стремиться к чему-либо. Во-вторых, ты смеешься, а зубоскальство не пристало молодому человеку, желающему познать философию.
Анаксагор заткнулся. Вот так всегда.
К счастью, этот достойный во всех отношениях юноша понял, что ему следует заняться математикой, а не философией. Потому через три года после этого разговора он ушел из школы Аристотеля и стал великим геометром. Великим философом он никогда бы и ни за что не стал. Анаксагор был слишком умен для этого.
Мы, мухи, тоже не увлекаемся философией. Нам нужно подлететь и, жужжа, рассмотреть предмет обсуждения. Если этого предмета нет – то есть он является чем-то абстрактным и неосязаемым, – то мы об этом не разговариваем.
Нет, мы вовсе не считаем, будто то, чего нельзя потрогать и чего нельзя увидеть, понюхать или попробовать, не существует. Мы просто считаем, что споры об этом том, чего нет, не имеют смысла. У нас, мух, заведено так. Каждый видит и представляет то, чего нет, таким, каким он хочет себе это представить. Мухи никогда не спорят о совести или форме Бога, о природе грозы или происхождении мира. И вовсе не потому, что у них не хватает мозгов об этом спорить. Напротив.
Им хватает мозгов об этом не спорить.
И это выгодно отличает нас от людей. В том числе и от Аристотеля, который пытается определить то, что есть (количество лапок мухи) методом, применимым лишь к тому, чего нет (форме Бога, к примеру). Меня это, честно говоря, бесит. И Аристотель бесит. Не понимаю, за что вы почитаете его? Почему объявили его великим философом? Он же часто ошибался. Более того, он почти всегда оказывался неправ! Он ошибся с определением человека, он накуролесил в «Поэтике», он ни черта не понял в природе власти, о которой так любил рассуждать. Все его доводы, выводы и даже предпосылки были изначально ложны в лучшем случае, а в худшем – извращены им самим же. Хотя, кажется, мое отчаяние наиграно. Я прекрасно понимаю, за что вы считаете Аристотеля великим философом. Примерно за то же, за что почитал себя великим философом сам Аристотель.
Просто он был одним из первых, кто провозгласил себя таким.
Они пошли по дорожке между кустарниками, а я полетела следом. Не знаю, что на меня нашло: и слушать противно, и дослушать хочется. Я кружилась над его лысиной и все ждала, когда он ляпнет очередную глупость о мухах. Не прогадала: Аристотель как раз заговорил о лапках. Кто-то из учеников, расхрабрившись после остроты Анаксагора, решил ущипнуть учителя. Спросил, какое значение будут иметь для него на практике отстраненные философские познания.
– Попробую доказать тебе необходимость философии, – принял вызов Аристотель. – С ее помощью можно узнать все, что ты пожелаешь узнать.
– Например, форму Бога? – спросил Лексий.
– Нет, – отмахнулся Аристотель, – какое практическое значение будет иметь для тебя знание о том, какова форма божества? К тому же форма Бога безупречно определена еще моим учителем Платоном. У божества – форма шара. Но зачем тебе это знать? Разве это пригодится тебе в торговле кожей?
Ученики дружно рассмеялись, и на этот раз Аристотель их не одернул. Еще бы, смеялись-то они не над ним. Лексий покраснел – он и вправду был сыном богатого торговца кожей, который отправил сына в школу Аристотеля набираться знаний. Аристотель презирал всех, кто не принадлежал к аристократии. При этом он не гнушался их денег.
– К примеру, – предложил Аристотель, вдоволь насладившись унижением Лексия за его же, Лексия, деньги, – мы можем попробовать с помощью простейшей логики познать такую чисто прикладную и практическую вещь, как… ну, например, количество лапок у мухи.
Ученики вновь рассмеялись. Аристотель, улыбаясь, сорвал травинку. Лексий сам был не рад, что напросился. Я в ярости зажужжала и попыталась пикировать на голову философа, но меня отгонял полой плаща какой-то ученик.
– Ну, сколько же?! – кричала я. – Давай же, сморозь глупость! Двадцать? Сто? Четырнадцать, а может, одна? Да заткнись же ты, наконец! Схвати же меня и посчитай эти несчастные лапки! Надутый греческий индюк! Торгаш, дающий в ссуду свою никчемную философию! И потом, о какой мухе ты говоришь? Нас – более восьмидесяти тысяч видов! О каком из них ты рассуждаешь?!
Разумеется, они меня не слышали. Нас никогда не слышат – за исключением тех случаев, когда мы просто жужжим. Тогда нас пытаются прихлопнуть полотенцем.
– Две ножки нужны ей, – покусывал травинку Аристотель, – по бокам, чтобы иметь опору. Две спереди,
