Я пошел к умывальнику и открыл горячую воду. Потом высушил руки. Было тихо, очень тихо, поэтому дыхание Анны-Марии я слышал очень хорошо.
– Если хочешь, – сказала она, кончив, – приходи с ним.
Я вышел из туалета, где было тихо, в холл кинотеатра. Музыка играла очень громко. У рекламного щита с информацией о новом фильме стояла, брезгливо косясь на меня, давнишняя девица. К ней подошел мужчина лет пятидесяти – так я и знал, итальянец, – и что-то забормотал ей в ухо. Наверное, зовет в туалет, злорадно подумал я. Потом опять подумал о том, что весь кинотеатр уже, наверное, знает, что я трахнул Анну-Марию в туалете, и сейчас узнает, что Корчинский трахнет в туалете же ее же – Анну-Марию. С другой стороны, почему нет, подумал я и развеселился. За столиком в углу ресторана раскуривал сигару Корчинский. Я не спеша подошел к нему и уселся напротив.
– Хочешь вина? – спросил меня Корчинский.
– Нет, – сказал я, прикуривая, – в данный момент я хочу передать, чего хочет она. А она хочет, чтобы я позвал в женский туалет Корчинского. Чтобы он пришел туда. Чтобы он трахнул ее.
– Вот как? – как будто не удивился он.
– Да, – сказал я и, чтобы не быть жалким, стал великолепным. – А еще она сказала, что и я могу к вам присоединиться.
– Я бы и с радостью… – сказал Корчинский и повторил: – С радостью… Но, понимаешь… Не сегодня. Нет.
– Ты что, голубой?
– С ума сошел?! Нет. Но не сегодня.
– Ты твердо решил?
– Да, – отрезал человек в форме.
– Другого шанса не будет, Корчинский, – сказал я, – но я рад, если честно.
– Я понимаю. Но сегодня не могу.
Я положил на стол сигареты, надел фуражку и снова пошел в туалет. Это становилось смешно. Анна- Мария сидела на унитазе, как сумасшедшая и прекрасная гимнастка на безумном козле. Белоснежном безумном козле. Я люблю тебя, Анна-Мария, подумал я, и сказал:
– Он говорит, нет.
– Он что, голубой?
– С ума сошла? Он говорит, нет, не сегодня. А вообще ты ему очень нравишься.
– Какая разница, – она вытерла руку о плащ, – он что, не понимает, что другого шанса не будет?
– Он понимает. Но сегодня не может.
Анна-Мария медленно села и стала застегиваться. Завязала пояс, одернула полы, застегнула воротник. Пошатываясь, встала и вытерла между ногами бумагой.
– Я бы ему не дала, – сказала она, – я бы у него отсосала просто.
Я молчал.
– Я сначала думала, что дам ему себя трахнуть, – сказала она, – а потом, когда тебя не было и ждала его, то поняла – нет. В рот возьму, а трахаться не стану.
Я молчал.
– Ты постоянно что-то несешь, Лоринков, у тебя рот не закрывается просто, а вот когда нужно говорить, становишься будто немой. О Господи!
Я молчал.
– Твой член идеален для меня, – сказала она. – Я больше ни с кем трахаться не хочу. Засовывать в себя ничего, кроме твоего, не хочу. Я не знаю, что это, но, возможно, это любовь. Понимаешь?
Я сказал:
– Гм.
28
Очень быстро мы нашли ритм своей жизни. Просыпались поздно и подолгу валялись: она в кровати, я на полу. Готовил я, но иногда к плите могла встать Анна-Мария, и тогда у нас на столе появлялись шедевры. Она отлично готовила, но на фигуре ее это не сказывалось: она по-прежнему выглядела практикующей гимнасткой. Хотя спорт вот уже 10 лет как оставила. Как-то Анна-Мария заползла на меня утром и уселась на шпагат. И стала сжиматься. Не шевельнулась ни разу, но минут через десять мы оба кончили. А потом Анна-Мария, так же молча, как и спустилась, поползла на диван, досыпать.
Многие ли мужчины могут мечтать о том, чтобы на них, как на гимнастическом снаряде, вытворяла чудеса красивая молодая женщина? Как все-таки много значит секс. На самом деле только он сделал меня счастливым. Я глядел на Анну-Марию, уже заснувшую – отключалась она моментально, как и просыпалась.
Мы очень много гуляли по городу. Часто, видно, так ей нравилось, Анна-Мария тащила меня куда- нибудь, находила в уголке города гостиницу – то уютную, а то обшарпанную, – и мы ночевали там. Когда Анна-Мария уезжала, я не то чтобы места себе не находил, но гулял еще больше, чем когда она оставалась рядом со мной. Прогуливался и наслаждался городом. Анна-Мария, отдам ей должное, постепенно приучила меня любить Кишинев. Открыла его красоту: она таится в Кишиневе, как разнузданность – в нимфоманке, спрятавшейся за очками, серым костюмом и волосами, собранными в пучок. Но только тронь ее, и она кончит. Так и Кишинев. С виду он серость. Но он чувственный.
Только прикоснись к нему, и этот город затрясется.
Хоть мы и были вместе уже почти полгода, но не надоели друг другу. Я по-прежнему проводил с Анной-Марией много времени и отлучался лишь для того, чтобы сходить в книжный магазин. Иногда я все еще читал. Писать перестал вообще. Как-то раз попробовал сесть за стол, достал блокнот и просидел так несколько часов. А потом понял, что мне это не нужно и неинтересно.
– Что это ты делаешь? – я не услышал, как Анна-Мария пришла, поэтому вздрогнул от ее прикосновения к шее. – Завещание?
– Не глупи, я просто думал, что смогу написать пару строк. Ошибался.
– Боже, – начала снимать она свитер, став коленями на диван, – я думала, это у тебя прошло.
– Почему тебе так не нравится, что я пишу?
– Зачем тебе писать, – резонно заметила она, уже скатывая чулки, – если у тебя есть я.
– Эгоистка долбаная!
Анна-Мария разделась и объяснила: она вовсе не ревнует меня к этому глупому времяпровождению. Просто, сказала она, какой смысл писать, когда у тебя есть женщина? Делать это нужно после.
– А то получается, – пошла она в ванную, – что ты ни мной не занят, ни книгой. И в конце концов проиграешь во всем.
– Анна-Мария, – крикнул я ей вслед, – что ты, малолетняя засранка на содержании папы, знаешь о проигрышах и выигрышах? Для тебя игра – это автомат в кинотеатре, где ты жестянками звенишь.
– А для тебя? – спросила она, вернувшись.
Подумав немного, я ничего не ответил. Нечего было. Анна-Мария подошла к столу, взяла блокнот и сказала:
– Купаться, мужчина, купаться. А потом – похороны!
Возле высокого, из железных прутьев, каркаса склепа ХIХ века росло дерево. Оно было увито плющом, и я подошел поближе, чтобы рассмотреть, как именно тонкая вязь зелени душит огромный широкий ствол. Чуть раньше, когда мы с Анной-Марией заходили на кладбище, я увидел, как драная кошка метнулась к одной из могил и что-то схватила. Сожрала, а потом блеванула. Мы подошли поближе, и я увидел, что это была ящерица. Анна-Мария присела, поковыряла немного жеваное тельце и о чем-то тихо поговорила с ним. Мне было даже не грустно, а просто противно. Даже тут, на кладбище, все непрерывно убивают. Все и всех. Чтобы не оставаться в стороне от процесса, я подобрал камень и швырнул его в кота. Попал прямо в голову. Животное мяукнуло и зигзагами ушло к церкви, оставляя кровавый след.
Анна-Мария только покачала головой да улыбнулась.
– Это была всего лишь ящерица, – мягко сказала она.
– Да плевать мне на ящерицу, – пожал я плечами, – у меня были другие мотивы, а каковы они, пусть для тебя останется тайной.
Анна-Мария весело улыбнулась, и мы оба поняли, что никакой тайны я для нее не представляю. От
