рачительный владелец. Новейшие удобрения, последние новинки сельскохозяйственного труда, праздники сбора урожая, а самое главное, отдых. Все я давал твоей земле, Анна-Мария.
И твоя земля благоденствовала подо мной.
36
Я выкуриваю, наверное, половину пачки в ожидании отца Николая. Он переоделся – снял рясу – и выглядит вполне достойно. Наверное, эти вещи выбирала ему когда-то Анна-Мария, не без злорадства думаю я. Священник меня отчего-то раздражает. Наверное, тем, что когда-то – в отличие от меня или кого другого – он нашел в себе силы отказаться от Анны-Марии.
– Я не имею права о ней говорить, – сразу говорит он, войдя в склеп, – мои отношения с ней были нашим личным делом…
– Да хрен с ними, с вашими делами, – спокойно говорю я, сунув руку в карман клетчатого пальто, – покойники – это мусор, а я не собираюсь говорить с вами о покойнице.
– Не говорите так, – лица его мне не видно, в склепе темно, – вы многое пережили, но легче вам от этого не будет. Прошу вас, не ожесточайтесь.
– Хрен с ними, с личными делами, – повторяю я, посмеиваясь, – с покойниками и с одной, персональной, покойницей Анной-Марией. Что закопано, то закопано, не так ли? Конечно, это касается в первую очередь бывших людей. Ну, тех, которые умерли. Ну, вы понимаете.
– Вы повторяетесь, – замыкается в себе священник, – что вам нужно?
Я думаю. Что мне и вправду нужно? Я прошел совершенно все маршруты, по которым мы с Анной- Марией гуляли по этому городу. Увидел всех людей, с которыми мы разговаривали.
Можно сказать, только сейчас я повторяю путь траурной процессии. Но священник мне нужен не для того, чтобы мы с ним вспомнили роскошную и невинную ночь в гостинице неподалеку от Армянского кладбища. Я просто вспомнил кое-что из сказанного Анной-Марией и хочу сделать все наоборот. Но так, как ей все равно понравилось бы.
– Я тут кое-что оставил, – говорю я, – и хотел бы забрать.
Я выхожу из склепа – скоро начнет темнеть – и тычу пальцем в сторону могил идиотов и героев, ротмистров и поручиков. Отец Николай не понимает, а потом его озаряет.
– Блокнот? – спрашивает он.
Я отрицательно качаю головой. Нет, конечно, нет. Блокнот. Всего лишь бумажка! Я говорю:
– Анна-Мария.
37
Анна-Мария становится в проходе ванной, и я спрашиваю: – А?
– Трава кончилась, – говорит она, – если тебе нужно будет еще, сходи.
Я знаю, что она заботится обо мне. Сама Анна-Мария курит гораздо реже, чем я. Прекрасная женщина, моя похотливая девочка, которая так заботится о своем мужчине. Обо мне, несправедливо одаренном самой лучшей мохнаткой в мире… Анна-Мария, любовь моя. Я мылю голову и созваниваюсь с Корчинским.
– Твоя девушка снова надумала мне дать? – спрашивает он. – Я уже жалею, что отказался.
– Вряд ли она еще раз захочет, – с сожалением говорю я, – я же предупреждал тебя. Есть для меня работа?
– Само собой! Приходи, если хочешь, через полчаса. Я тебе навалю заданий на полгода вперед.
Все-таки избежать этого не удалось: время от времени я еще изображаю из себя журналиста. Приходится врать, будто я пишу документальную книгу о полиции и якобы поэтому прихожу к Корчинскому. Изредка он прогоняет мне всю эту чушь про героев, задержавших пятерых хулиганов, мотоциклиста с бомбой и валютную проститутку у «Космоса», и тогда я знаю – сегодня травы не будет. Значит, отдел внутренних расследований собирается взять в комиссариате кого-то за задницу, и здание прослушивают. Но утечки есть всегда, поэтому здание знает, что его прослушивают. К счастью, на этот раз все чисто, и Сергей щедро отсыпает мне большую порцию.
– Ты не мог бы сделать кое-что для меня? – спрашивает он, и я думаю, ну вот, начинается.
– У меня ребенок в детском саду, – объясняет Корчинский, – его нужно забрать, а я никак не успею. Ты можешь забрать его? Зовут Корнел.
Мне, как когда-то в предвкушении выпивки, становится тепло. Как я мог подумать, что Корчинский попытается меня использовать? Если бы хотел, давно бы попробовал. Конечно, я соглашаюсь. Уходя, киваю на портрет нового министра на стене.
– Этот будет получше старого?
– Неважно, кто будет министром, – нарочито громко говорит Корчинский, – лишь бы мы по-прежнему боролись с преступностью и наркотиками!
Мы беззвучно смеемся, и я думаю, что, значит, скрытой камеры здесь еще не поставили. Корчинский сует мне на прощание пару каких-то полицейских журналов, и встречаемся мы с ним уже вечером. Сергей встречается со мной и Корнелом. Сын Корчинского оказался забавным малышом четырех лет, правда, заносчивым – сказывается, что мама у него телефонный магнат. Сергей в благодарность поит нас кока- колой в «Макдоналдсе», и мы долго и с удовольствием треплемся обо всем на свете, пока малыш гоняет по полированному полу закусочной.
– Знаешь, – я решаю быть откровенным, потому что этому учила меня вся жизнь с Анной-Марией, – я чуть было не решил, что ты собираешься просить меня о совсем другом одолжении…
Он долго и непонимающе смотрит на меня, а потом смеется.
– Ты десять лет околачивался у полиции, Лоринков, – говорит он, – а главного так и не понял. Такие вещи делаются совсем по-другому.
– Как? – спрашиваю было я, но сразу же добавляю: – Впрочем, не нужно. Мне все это неинтересно.
– Такие вещи, – смотрит на меня Корчинский оценивающе, – делаются примерно вот так. Я говорю тебе: не хочешь заработать? Ты говоришь: ну, было бы недурно.
– Мне и в самом деле недурно было бы заработать, – признаюсь я, – на всякий случай. Анне-Марии, конечно, плевать, что я не зарабатываю денег, но все равно. Мне это нужно хотя бы ради того, чтобы знать, что я могу заработать.
– Ну вот, – кивает Сергей и дает подбежавшему Корнелу мороженое с ложечки, – так они это и делают. Находят человека, который нуждается в чем-то, и дают ему это. Взамен за услугу. А то, о чем подумал ты, обычный шантаж. На такого, как ты, он не подействует.
– Почему? Я не герой, наоборот, трус.
– Да, – спокойно соглашается Корчинский, – ты хороший человек, и я тебя очень люблю, но ты трус. Должен же у тебя быть хоть один недостаток! Вот именно потому, что ты трус, тебя и нельзя шантажировать. От страха ты сбежишь, забьешься в какую-нибудь нору, и найти тебя будет невозможно. А цель ведь не в этом.
– В чем твоя цель, Корчинский? – улыбаюсь я.
– Заработать денег, – устало говорит он, – в которых я нуждаюсь не меньше, чем ты. Именно поэтому тебе нет смысла меня бояться.
– Зачем тебе деньги, Корчинский? – спрашиваю я. – Разве ты плохо живешь?
– В целом нет, – признается он, – продовольственный паек, льготы, одежда, все, как в армии, нам выдают. Зарплата небольшая, примерно как у тебя в газете, так что хватает ее только на выпивку, которой можно снять стресс, полученный на этой же работе. Я похож на негра, который сам себе отсасывает!
– Бинго! – смеюсь я, вспоминая причины своего увольнения.
– Но с премиями и добавками на среднюю жизнь хватает, – продолжает Корчинский, – так что с голоду я не умираю. Особенно с учетом ваших премиальных. Ты понимаешь, о чем я. Но если я уволюсь, то через полгода-год буду голодать. Или мне придется пойти торговать на рынке. Наконец, на стройку какую-нибудь поехать. Это не по мне. Скажи, вот тебе зачем деньги?
– Спрячу их, – не колеблясь, отвечаю я, – а когда у Анны-Марии деньги кончатся или папаша не захочет ее содержать, то будем жить на них.
– Разумно, – соглашается Сергей. – А мне деньги нужны, чтобы забрать сына и уехать с ним куда- нибудь. Неважно куда. Подальше от Молдавии. От этой дыры с ее ужасно низким уровнем жизни и подальше от этой дыры в дыре, моей экс-супруги.
– Ты выкрадешь ребенка? – удивляюсь я.
