Скажи, не так?
Неожиданный успех брата вдохновил Колю. Он уверенно расправил перед собой тетрадь и выразительно прочел:
Стихи в тетради написаны крупными, довольно красивыми, хотя и не совсем ровными, буквами. Некоторые из них слегка падают набок, другие чуточку уходят вверх или спускаются вниз. А вокруг – венок из полевых цветов: васильков, ромашек, колокольчиков, лютиков. Чуть пониже венка – лира с изогнутыми, как лебединые шеи, завитками.
– Что за прелесть! – восторгалась мать. – Нет, вы только посмотрите, Алексей Сергеевич. Какой чудесный венок! И стихи, стихи.
Коля чувствовал себя на седьмом небе. На щеках его заиграл румянец, алый, как ленточка, которой Андрюша перевязывал свой сверток.
И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался насмешливый голос отца:
– Ерунда! Вздор!
Он держал Колину тетрадь перед собой и ядовито кривил губы.
Елена Андреевна резко повернулась назад и почти вырвала тетрадь из рук мужа.
– Зачем вы так, Алексей Сергеевич? Ну, зачем?
– Ерунда! Вздор! – не терпящим возражения тоном повторил отец. – Дурная забава! Не люблю стишков. Не вижу в них никакого проку.
– Что вы, что вы! Стихи – это прекрасно! Они облагораживают душу, – Елена Андреевна еще крепче прижимала сына к себе. – Если мальчику это нравится, пусть пишет…
– Чепуха! Дурь! – все более распаляясь, кричал отец, и левая щека его дернулась несколько раз подряд. – В нашем роду стихоплетов не было и не будет. Служить пойдет! Погоны наденет!
Елена Андреевна знала, что в таких случаях лучше всего молчать. Алексей Сергеевич не терпел никаких противоречий и, когда ему возражали, доходил до неистовства.
В зале сделалось тихо. Затем Елена Андреевна тронула мужа за руку и принужденно-веселым голосом сказала:
– Завтракать пора, завтракать! Ступайте-ка, дети, в столовую. А я вслед за вами с девочками приду.
Мальчуганы поспешили к двери. В коридоре Андрюша укоризненно проворчал:
– Видишь, к чему твои вирши привели! Ты бы хоть со мной посоветовался. Я бы подсказал тебе. Нарисовали бы вместе, как Суворов через Чертов мост переходит. Помнишь, в журнале было? И папенька бы остался доволен.
– Но ведь сегодня не его именины, – с горечью возразил Коля. – Не для него стихи, для маменьки. – И сквозь слезы у него с болью прорвалось: – А ведь я так старался, так старался! Если бы ты только знал.
– И медведь старается, да что получается? – пошутил Андрюша.
А в окна неудержимо лились потоки ослепительного солнечного света. Из старого парка отчетливо доносились ликующие грачиные крики. Теперь их многое множество, и нельзя уже отличить в этом торжественном хоре голос знакомого горластого грача, первым появившегося в Грешневе. И, прислушиваясь к этому весенне-праздничному шуму, Коля на минуту забыл о своем горе. Его неудержимо потянуло на улицу, в старый парк, к речке Самарке, на широкие просторы почерневших, дымящихся молочным маревом полей.
Аксай
Приучили его к верховой езде не особенно оригинально и не особенно нежно.
Зима не сдавалась. После наступившего было потепления опять возвратились холода. Несколько Раз принималась крутить вьюга.
Но, как бы там ни. было, к полудню снег начинал таять. Мартовское солнце чувствовалось даже сквозь густую завесу хмурых облаков. Медленно, но верно наступала капельница-весна.
Со дня матушкиных именин прошла неделя. Постепенно стали забываться тяжелые минуты, вызванные беспричинным гневом отца. Так бы, наверное, и совсем забылись, но о случившемся неожиданно напомнил сам отец.
Как-то после неудачной охоты при встрече с Еленой Андреевной он пробурчал:
– Стишки, стишки… Ерунда! Вздор! Пора Николку к делу приучать. Зверя в поле травить. Дам ему Аксая. Пускай верхом учится ездить. Скажи, не так?
Елена Андреевна замерла. Ей не раз доводилось слышать о дурном нраве молодого коня. Она испуганно вскинула на мужа светлые голубые глаза.
– Аксая? Ребенку? Да вы с ума сошли!
– Чепуха! Я в добром здравии, – угрюмо ответил Алексей Сергеевич, подергивая щекой. – Ничего с Николкой не случится. По себе знаю. В его годы я и не на таких рысаках скакал. А что касаемо Аксая, то конь как конь!..
Но уж если кто мог сказать подлинную правду об Аксае, так это конюх Трифон.
– И что это, прости господи, за окаянное отродье, – часто ворчал он. – Минуты не постоит спокойно. Ты к нему со всей душой, а он тебя за плечо норовит цапнуть. Дикой, одно слово – дикой.
Трифон давно уже пытался объездить Аксая, привести его, как он говорил, в «христианский вид».
