Беседа становилась все теплее. Оттаяло на душе Николая, отлегло.
– А вы не были на пожаре? – спросил он как-то по-детски учителя: – Гостиный двор горел. Здорово!
– Скажите, пожалуйста, – чуть заметно улыбнувшись, закачал головой Иван Семенович, – мне, знаете, не довелось туда попасть. Говорят, там кто-то отличился, жизнью своей рисковал, других спасая?
– Это – Степан. Он молодец! Умница! – невольно вырвалось у Николая, и щеки его вдруг покраснели: как это он проговорился?
– Ах, вот что! Вы знаете этого спасителя? – заинтересовался учитель, отодвигая стакан с недопитым чаем. – Кто же он такой, этот ваш знакомый Степан?
Кому другому Николай ни за что на свете не сказал бы, а к Ивану Семеновичу он сейчас чувствовал такое глубокое доверие, что сбивчиво и торопливо поведал ему всю печальную Степанову историю.
– Да-а, – задумчиво протянул Иван Семенович. – В вашем Степане есть что-то от Ломоносова. Только тот архангельский, а этот ярославский. Но оба – мужики. Скульптором, говорите, хочет быть? Ну разве это не удивительно? Бесправный раб стремится к высокому искусству. Как же талантлив наш русский народ! Как высоко он может подняться! Только крепко связаны его крылья, ой, как крепко!
Топорский в волнении поднялся со стула. Заложив руки за спину, он прошелся несколько раз по комнате, затем, подойдя к печке, прислонился спиной к изразцовым плиткам, зябко передернул плечами и негромко, но выразительно произнес:
Какие знакомые слова! Где, когда их слышал Николай? Постойте, постойте! Это диктовал Александр Николаевич на уроке в Грешневе. Диктовал и стирал своей рукой строки на грифельной доске.
– Простите, Иван Семенович! Чьи это стихи? Кто сочинил? – вставая с места, как в классе, спросил Николай, и лицо его побледнело.
– Кто? – закрывая глаза и облизнув сухие губы, переспросил Топорский. – Вы спрашиваете, кто? Извольте, скажу. Еще полгода назад я, пожалуй бы, не ответил вам. А теперь скажу. Ему уже ничего не страшно.
И, глянув на Николая полными скорби глазами, тихо добавил:
– Великий Пушкин! Солнце русской поэзии!..
В комнате стало тихо. Только за стенкой, должно быть, в спальне, слышался жаркий шепот – молилась мать учителя.
И снова опустил веки Иван Семенович, будто уснул. А перед Николаем одним мгновением промелькнул в памяти тот хмурый февральский день с мокрым снегом, когда первый разносчик всяких новостей, пухленький и румяный одноклассник Пьер Нелидов, у входа в гимназию, безразлично, как о самом обыкновенном, сказал ему:
– Слыхал? Пушкин на дуэли стрелялся. Ему не повезло – убит!
Николай с силой схватил Пьера за плечо.
– Врешь! Не может быть!
– Разве я когда-нибудь врал? – обиженно ответил Нелидов, пытаясь высвободиться. – Ты же знаешь: мой дядюшка – сенатор, а тетушка – фрейлина. Дело, значит, было так: Пушкин приревновал Дантеса к своей жене и послал ему вызов. Ну и вот…
Пьер умолк, намереваясь шагнуть вперед.
– Стой! – крикнул Николай, загораживая Нелидову дорогу. – Какой-такой Дантес?
Пьер скривил губы.
– Что ты в самом деле пристал? Я же сказал тебе: Пушкин убит! Пусти! А Дантес – француз, сын посланника… Ну, дай же пройти!
Медленно отступив в сторону, с каким-то отсутствующим взглядом, почти бессознательно пропустил он Нелидова мимо себя. Мысли его в эту минуту были далеко: в никогда еще не виданном, представлявшимся лишь в мечтах Петербурге.
В тот день никто из учителей не сказал гимназистам о смерти Пушкина, даже Туношенский на уроке словесности. Словно в рот воды набрал.
– Ну почему, почему тогда все молчали? – словно разговаривая сам с собою, воскликнул Николай.
– Это вы о чем? – изумляясь, спросил учитель. Николай объяснил.
Откинув голову назад, Иван Семенович тяжело задышал, борясь с приступом кашля. Потом глухо сказал:
– В тот день было запрещено произносить в классах имя Пушкина. Понимаете, запрещено! А лишиться должности кому хочется. Не так же просто найти новое место, имея аттестат вольнодумца.
Глаза учителя вдруг загорелись каким-то необычно ярким светом.
Сделав несколько нервных шагов по комнате, он остановился рядом с Николаем и мягко опустил ему руку на плечо.
– Запомните, Некрасов! – как-то необыкновенно сурово и проникновенно произнес он. – Придет грозный час расплаты за Пушкина. И, может быть, вы окажетесь свидетелем и участником этого события.
Иван Семенович снова закашлялся, вытер пот на лбу. Взгляд его стал грустным, безнадежным.
– Вы, кажется, тоже пишете стихи? – неожиданно спросил Топорский. Николай стыдливо промолчал.
Иван Семенович скрылся за шторами. Скоро он вернулся оттуда с тоненькой серой тетрадью в
