В обычной жизни обезболивающее давали всегда — если ты ушибся или упал с велосипеда, прищемил палец или мучился животом. Мазь, таблетка или, в особо тяжелых случаях, укол мгновенно избавляли от боли.
Но Дающий сказал «нет» и отвернулся.
Тем вечером Джонас ушел домой, прихрамывая. Велосипед он катил рядом. Боль от солнечного ожога была такой слабой и сразу ушла. Но эта боль не отпускала. Джонас старался быть храбрым. Он помнил — Главная Старейшина говорила, что он должен быть храбрым.
— Что-то не так, Джонас? — спросил Отец за ужином. — Ты какой-то тихий сегодня. Ты себя плохо чувствуешь? Может, дать тебе лекарство?
Но Джонас помнил Правила. Никаких лекарств, если проблемы связаны с Обучением.
И никаких обсуждений Обучения. Когда настало время делиться чувствами, Джонас просто сказал, что устал, потому что уроки в школе в тот день оказались неожиданно трудными.
Он рано ушел в спальню и из-за прикрытой двери слышал, как родители и Лили смеются, купая Гейба.
«Они никогда не знали боли», — подумал Джонас. От этой мысли ему стало очень одиноко.
Он тер ноющую ногу. В конце концов, он заснул. Но и во сне его не оставляли боль и чувство одиночества, и он снова и снова оказывался у подножия холма.
Обучение продолжилось, и теперь почти каждое занятие включало в себя боль. Боль от перелома оказалась вполне терпимой по сравнению с теми страданиями, которые доставляли ему новые воспоминания, — Дающий постепенно показывал ему все ужасы прошлого. Каждый раз Дающий, пытаясь ободрить Джонаса, заканчивал день каким-нибудь красочным приятным воспоминанием: катание на лодке по зелено-голубому озеру, луг, усыпанный цветущими желтыми анемонами, розовый восход в горах.
Но этого было мало, чтобы успокоить боль, которую Джонас только начинал узнавать.
— Почему? — спросил Джонас, приняв очередное мучительное воспоминание: в нем, отверженный всеми, он ощутил голод. Голод вызвал спазмы в пустом, вздутом животе. Он лежал на кровати, ему все еще было больно.
— Почему мы с вами должны хранить все эти воспоминания?
— Они дают нам мудрость, — ответил Дающий. — Не будь я мудрым, я не смог бы выполнять свою работу и давать советы Комитету Старейшин, когда он призывает меня.
— Но какую мудрость может дать голод? — простонал Джонас. Воспоминание закончилось, но живот все еще болел.
— Некоторое время назад, еще до того, как ты родился, — сказал Дающий, — члены коммуны обратились к Комитету Старейшин с просьбой. Они хотели увеличить рождаемость. Они хотели, чтобы каждая Роженица производила на свет четырех, а не трех детей. Они считали, что это увеличит население, а значит, и количество Рабочих.
Джонас кивнул.
— Вполне разумно.
— Идея была в том, что каждая Семейная Ячейка сможет воспитывать еще одного ребенка.
Джонас опять закивал.
— Мы бы точно смогли, — сообщил он. — У нас в этом году Гэбриэл, и, по-моему, третий ребенок — это очень здорово.
— Комитет Старейшин попросил моего совета, — продолжил Дающий. — Им тоже казалось, что это разумное предложение, но так как идея была новой, они решили, что им требуется моя мудрость.
— И вы использовали воспоминания?
— Да. И самым сильным воспоминанием из тех, что пришли ко мне, оказалось воспоминание о голоде. Оно пришло из очень далекого времени. Тогда, много веков назад, людей стало так много, что голод захватил все. Ужасный, мучительный голод. А за ним — война.
«Война?» — Джонас не знал, что это. Зато он понимал теперь, что такое голод. Джонас машинально погладил себя по животу.
— И вы описали им это?
— Они не хотят ничего слышать о боли. Они просто советуются. Я посоветовал им не увеличивать население.
— Вы сказали, что это было до моего рождения. То есть они редко приходят к вам за советом. Только когда, как вы выразились, появляется проблема, с которой они никогда не сталкивались. И когда они звали вас в последний раз?
— Помнишь тот день, когда над коммуной пролетел самолет?
— Да. Я очень испугался.
— Они тоже. Они хотели его сбить. Но спросили моего совета. И я велел им подождать.
— Но как вы догадались? Как вы поняли, что пилот просто сбился с курса?
— Никак. Я использовал свою мудрость, полученную из воспоминаний. В прошлом люди иногда убивали других людей сгоряча или из страха, и это приводило к ужасным последствиям, которые уже им самим грозили уничтожением.
Джонас внезапно понял одну вещь.
— То есть, — медленно заговорил он, — у вас есть воспоминания о том, как люди уничтожают друг друга? И вы их тоже должны мне передать, чтобы я обрел мудрость?
— Да.
— Будет больно, — сказал Джонас, и это не было вопросом.
— Боль будет невыносимой, — подтвердил Дающий.
— Но почему же все не могут хранить воспоминания? Я думаю, было бы намного проще, если бы воспоминания можно было разделить. Нам с вами не пришлось бы носить в себе всю эту тяжесть.
Дающий вздохнул.
— Ты прав. Но тогда каждому будет тяжело и больно. Они не хотят этого. Вот главная причина, по которой Принимающий так им необходим и так ими почитаем. Они избрали меня и тебя тоже, чтобы мы сняли с них эту ношу.
— Когда они это решили? — сердито спросил Джонас. — Так ведь нечестно. Давайте это изменим!
— Ну и как же нам это сделать? Я вот до сих пор не придумал, хотя вроде бы должен быть самым мудрым.
— Но теперь нас двое, — оживился Джонас. — Вместе мы уж точно что-нибудь придумаем!
Дающий посмотрел на него с усмешкой.
— Мы ведь можем подать прошение об изменении Правил, — предложил Джонас.
Дающий расхохотался, да и сам Джонас неохотно улыбнулся.
— Решение было принято задолго до тебя или до меня, — сказал Дающий, — и до предыдущего Принимающего…
— …и еще и еще раньше, — Джонас привычно закончил фразу.
Иногда она казалось ему смешной. Иногда — невероятно важной. Но сейчас она показалась ему зловещей. Она значила, что ничего нельзя изменить.
Малыш Гэбриэл рос и успешно проходил ежемесячные тесты на развитие: он уже мог сам сидеть, удерживал в руках маленькие предметы, у него было шесть зубов. Днем, как сообщал Отец, он был веселым и спокойным ребенком. Но ночью он по-прежнему капризничал, часто плакал, к нему приходилось вставать.
— Я потратил на него столько дополнительного времени, — сказал Отец как-то вечером после купания, когда Гэбриэл уже мирно лежал в кроватке (корзинка стала ему мала) в обнимку с плюшевым бегемотом. — Надеюсь, его все же не удалят.
— Возможно, Удаление было бы разумным, — сказала Мать. — Ты, конечно, сам встаешь к нему ночью, но я все равно мучаюсь от недосыпания.
— А если Гэбриэла удалят, нам дадут другого Младенца? — спросила Лили.
Она стояла на коленках рядом с кроваткой и корчила рожи Гэбриэлу. Тот радостно ей улыбался.
