И тогда на помощь приходили летчики — в воздух взлетали тяжелые, толстобрюхие пожарные самолеты, управлять которыми, как казалось Шелли, могли только настоящие камикадзе. Взмыв в небо, самолет устремлялся прямо в чернеющее облако дыма — летчик непременно должен был увидеть из кабины участок земли, терзаемой огнем. И, найдя очаг пожара, летчик снова чуть взлетал вверх, и тогда толстое брюхо самолет раскрывалось, и оттуда сыпались темно-бордовые струи специальных веществ — порошков, задерживающих распространение огня.
А в это время где-то с краю, там, где огненная стихия бушевала чуть менее яростно, сотни людей сражались с ней с помощью лопат, шлангов и насосов. Люди и техника — бульдозеры, экскаваторы и грузовики — шли в бой против огненной стихии… Но в конце концов, сколько бы земли до того ни успело выгореть, побеждали всегда пожарные, и небеса в конце концов снова становились голубыми. Тот самый ветер, который раздувал огонь, теперь уносил прочь самый запах дыма…
Шелли взмолилась про себя, чтобы эта осень не принесла в Лос-Анджелес пожара, который бы выжег землю до ее темного основания, до самой почвы, оставляя после себя лишь мертвый пепел… Хоть бы не…
— Впрочем, кажется, на этот раз они вполне сумели с ним совладать, — сказала она вслух, глядя в стекло автомобиля. — Если только ветер не поднимется и снова не раздует пламя…
В это время по дороге проследовал пятый пожарный грузовик, замыкающий всю колонну. Постепенно машины, пропускавшие его вперед, снова заполонили трассу, люди, напуганные ревом сирен и клубами дыма вдали, вспоминали о своих повседневных делах…
Фургончик Шелли плыл посреди этого стального движущегося потока, однако когда она свернула на более узкую дорогу с двусторонним движением, поток машин почти полностью прекратился — можно было слегка расслабиться и поехать быстрее. Здесь уже не было видно никаких следов пожара. Ничего, никаких призна ков беды, только яркий солнечный день, шепот чапара-ли, легкий ветерок и бархатистые тени на дороге.
Едва Шелли, припарковав машину рядом с домом, открыла входную дверь, ей навстречу выбежала Толку-ша. Нежно и громко мяукая, она потерлась своей огромной головой о колени Шелли, прося, чтобы на нее обратили внимание.
— Ну же, ну же, потише, коша! Так ты меня просто с ног собьешь!
Однако, беседуя с кошкой, Шелли все же опустила руку, чтобы почесать ее за ухом. Толкуша выгнулась и довольно замурлыкала. И пока Шелли ласково водила рукой по ее пушистой спине, кошка не переставала нежно мурлыкать, благодаря за ласку и прося еще и еще.
— А Кейн был прав, — засмеялась Шелли. — Просто как женщина… — И, помолчав немного, добавила: — Или как мужчина…
В этот момент она вспомнила, как отвечал он ей на ласку — он, ее Кейн. Все его сильное, крепкое тело напрягалось, чуть выгибаясь, загораясь от страсти и благодарности…
Ключ от, входной двери со звоном упал на плиты мостовой.
— Слушай-ка, Шелли Уайлд, — обратилась она к самой себе, — хочу предупредить тебя: если ты все время будешь вспоминать о Кейне, то в конце концов потеряешь что-то гораздо более важное и ценное, чем просто маленький ключик от двери…
Она зашла в дом. Там было прохладно, но отнюдь не холодно. На окнах работали кондиционеры, а в стены была встроена новейшая техническая система, позволяющая добиться оптимальной циркуляции воздуха.
Быстро спустившись по лестнице в спальню, Шелли на ходу скинула с себя одежду, мысленно составляя план действий. Прежде всего она, порывшись в шкафу, найдет для себя какую-нибудь удобную, свободную одежду.
А потом пойдет в гараж за ящиками, в которые и начнет упаковывать вещи.
«Ну вот я и приступаю к „золочению твоей лилии“, Кейн Ремингтон, — подумала она. — И это не важно, с твоей помощью или без. Надеюсь только, что выберу для тебя то, что и впрямь придется тебе по вкусу…»
Шелли глубоко вздохнула.
— Да нет же, нет, я просто абсолютно уверена: я смогу выбрать для тебя именно то, что нужно. Уж здесь-то я не ошибусь… Нам ведь с тобой нравятся одни и те же вещи… — тут же громко возразила она самой себе.
И, почувствовав прилив удивительной, чуть ли не безумной бодрости, Шелли быстро переоделась, вихрем влетела в гараж и начала собирать коробки. Потом втащила их прямо в гостиную, волоча к тому же моток веревки и пакет с оберточной бумагой.
— Ну вот и начнем! — предложила она сама себе. С этими словами Шелли подошла к огромному шкафу-кладовой, аккуратно встроенному в стену и почти невидимому за красивой панельной обшивкой из кедровых досок — почти таких же, которые она выбрала и для дома Кейна. Внутри этого шкафа она хранила вещи, которые намеревалась использовать для своего собственного дома. Раз в несколько месяцев она обязательно меняла обстановку в одной из комнат, будь то мебель или декоративные украшения… Это помогало ей сохранять свежесть восприятия и не утомлять себя тем, что уже наскучило.
С того самого дня, когда она согласилась «позолотить» квартиру Ремингтона, она стала отбирать вещи из собственного дома и офиса-магазина, которые понравились Кейну, — особенно произведения художественного и декоративного искусства. Прежде всего к таким относилась фотография пустыни Сахары, сделанная с космического спутника, довольно долго провисевшая в ее офисе. Точно такая же висела сейчас в ее собственном доме. Теперь эта фотография, взятая из офиса, лежала на полках шкафа, вполне готовая к переезду в новый дом.
Еще здесь была и японская ширма с изображением летящего журавля и тоненькой веточки бамбука — ее Шелли забрала из собственной гостиной. Эта вещь была одной из самых ее любимых. Удивительная, неповторимая простота работы навевала покой и безмятежность, характерные обычно для подлинных произведений искусства. Шелли вспомнила, как долго рассматривал эту ширму Кейн, увидев впервые. Вспомнила и то, что после созерцания этой работы у него было лицо человека, который только что хорошо отдохнул и набрался сил.
— Ширму — обязательно, — сказала она себе. — И еще этих диких гусей, символ севера и свободы…
Деревянные гуси были искусно вырезаны неизвестным мастером — жителем одного из далеких северных островов. Изящные, элегантные, полные жизни, эти птицы не переставали поражать оригинальностью исполнения. Напряжение, возникавшее из-за контраста между присущими этой работе одновременно жизненным правдоподобием и символикой, придавало фигуркам особую выразительность.
Быстро перебирая предметы, Шелли достала и рыжевато-коричневую чашу, выполненную из хрупкого пекинского стекла. За ней последовали удивительной работы корейский ларец-сундучок, который она давно приметила для спальни Кейна, и украшенные мехом китайские табакерки…
— Да, и еще я возьму это, — приговаривала она, шаря по полкам шкафа, — и вот это. И вон то…
Полки быстро, буквально на глазах пустели. Вот уже рядом с пекинской чашей на полу лежит и безупречно гладкий острый меч — настоящее оружие японских самураев. И еще странное, причудливое оружие ацтеков — дивной красоты кинжал…
— А теперь… Да, конечно, еще коврики. И вот эту маску… И еще… — Она засмеялась и покачала головой: — Впрочем, почему бы мне просто не взять и не вытянуть из шкафа вообще все вещи сразу?
Необычайно красивые коврики, маски, сделанные из китового уса, поделки из дерева — расправляющая крылья птица, огромная рыба, дельфин-касатка… И еще — маленький старинный телескоп из желтой меди, которому уже больше ста лет. И четырехсотлетняя редкая поделка из какого-то совершенно особого сорта дерева — мчащийся, почти летящий жеребец — работа китайского мастера эпохи Тан. Эта безделушка была выполнена настолько удачно, что у самой Шелли неоднократно возникало желание привязать этого коня хотя бы подвесить его к лампе, чтобы скакуну не удалось умчаться прочь на все четыре стороны…
Когда на полках этого шкафа-кладовой ничего больше не осталось, Шелли закрыла его дверцы и подошла к другому шкафу, тому, в котором хранила художественные полотна — акварели, масла… Большинство из них были аккуратно вставлены в специально для них подобранные рамы. Взгляд Шелли упал на написанные маслом калифорнийские пейзажи начала века — их выполнил американский импрессионист,
