Москвы, заставит крепко задуматься ее недоброжелателей. Тем же, кто знает по книгам и преданиям домонгольскую старину, — знак особой важности. Ведь, пожалуй, сам Всеволод Большое Гнездо был бы доволен таким походом... Хорошо, наконец, и то, что столь решительная победа смывает досадную память о недавнем волжском кутеже ушкуйников, вырезанных в Асторокани.
Москва показывает: вот как можно повести дело против Орды и ее улусников, если браться за него с умом.
II
Между тем из Вильно передали: умер Ольгерд.
В Москве, в великокняжеском совете, когда получено было подтверждение несомненности случившегося, стали прикидывать: сколько же детей мужеска пола осталось от старика? Оказалось, не так уж и мало: от первой жены пятеро да от второй семеро. Самый старший, Андрей, сидит в Полоцке, москвичи его знают добре, во всех Литовщинах участвовал, не одного из них в стычках пометил шрамами. Следующий, Дмитрий, княжит теперь совсем поблизости, в Брянске. Этого тоже не раз видали в лицо и в спину, только вот не уноровили достать копьем либо сулицей. За ними — Константин, Владимир, что на киевский стол отцом посажен, Федор.
Все сыны от Ульяны тверской носят литовские языческие имена: Корибут, Скиригайло, Ягайло, или, как еще прозывают его, Лягайло, он же Агайло, затем Свидригайло, он же Свистригайло, Коригайло, Минигайло, Лугвений... Как-то разберутся они нынче между собой, да еще при живом дяде Кейстуте, у коего тоже великовозрастных ребят немало, тот же Витовт хотя бы?..
По русским обычаям великое княжение от родителя (при отсутствии у него родных братьев) переходит к первенцу, остальным сыновьям достаются уделы. Но у литовцев свои правила престолонаследия, верней, никаких правил, кроме воли отца. Сам Ольгерд ведь не был у Гедимина первенцем, но зато он был у него
К подобному волеизъявлению, похоже, никто не был готов ни в самой Литве, ни в ее соседях. Старшие сыновья, естественно, разобиделись. Не порадовался решению покойного брата и старый Кейстут с сыновьями. И тех и других оскорбляло, что в столь важное государственное дело вмешалась женщина; но и возмущаться было поздно — вмешалась она давно, когда всякую малую трещинку в отношениях Ольгерда со старшими детьми можно было еще замазать глинкой, она же те трещинки лелеяла и холила исподволь, пока не расщелилась земля вглубь — поперек всего литовского рода.
Не успели еще у людей просохнуть слезы по Ольгерду, как один из его сыновей от второго брака, Скиригайло, он же Скорагайло, — и правда,
В Москве с напряженным вниманием ожидали новых вестей из Литвы. Доходили смутные слухи о других настроениях, едва ли не мятежах междукняжеских. Похоже, что Ягайлу не так-то просто было усесться на отцов стол, несмотря на дружную поддержку единоутробных братьев. Поговаривали об особой решительности противодействующих ему Кейстута и Андрей Полоцкого. Но у последних вроде бы не имелось таких многочисленных связей с виленской военной верхушкой, какая была у Ульяны и ее чад.
И вдруг, как снежный ком на загривок, обвалилась весть: убит великий князь Кейстут Гедиминович, перебиты его бояре и слуги, а Витовт Кейстутьевич бежал из Литвы к немцам. В Вильно возмущение, неразбериха, но как будто осиливают сторонники Ягайла и его матери.
Как ни насолили москвичам Кейстут и Витовт в пору Литовщины, но гибель одного и бегство другого совсем не вызвали радости в Кремле. Дмитрию Ивановичу нужна Литва дружеская или хотя бы мирная, какою ее видели в последние годы правления Ольгерда, а не буйствующая, мятежная, сама себя поедающая Литва. Распад Ольгердова монолита чреват осложнениями на московско-литовском порубежье, и значит, опять придется поглядывать в оба — и на юго-восток, и на запад.
Впрочем, политик и в самом малоприятном осложнении обязан видеть не одну лишь его хлопотную для себя сторону, но и прозревать возможность положительных последствий. Одно из таких последствий литовской замятии вскоре обнаружилось. Из Пскова сообщили в Москву, что туда с просьбой об убежище прибыл Андрей Ольгердович, князь полоцкий. Псковичи, по своей неискоренимой привычке покровительствовать всякому попавшему в нужду князю, приняли беглеца и, как засвидетельствовал местный летописец, «посадиша его на княжение».
Событие было знаменательное. Бояре-старики из окружения Дмитрия Ивановича хорошо помнили, что первенец Ольгерда когда-то был посажен на псковский стол еще в полудетском возрасте, тридцать пять лет назад (сейчас ему где-то под пятьдесят). Быстро соскучась по своей Литве, он вскоре уехал и насылал лишь наместников, что, понятно, обижало псковичей. Потерпев так несколько лет, они насовсем отказали Андрею в столе, и он, вымещая злобу, стал пограбливать псковских купцов, на что псковичи ответили несколькими набегами на полоцкие волости.
Нынче же, забыв прошедшие которы, великодушный Псков опять вводит старшего Ольгердовича под своды Троицы и препоясывает его довмонтовым мечом.
Так-то так, но и Дмитрий Иванович должен был выразить свое великокняжеское согласие (или несогласие) с действиями псковичей. Полоцкий князь покинул берега Великой и отправился в Москву.
Встретили его если и не совсем радушно, то далеко не равнодушно. Все-таки тоже родственник. Вон Елена Ольгердовна, сестра его, до сих пор нет-нет да и всплакнет по родителю. Что и говорить, не простого был нрава покойник, старших своих сыновей, Андрея и Дмитрия, невзлюбил он давно, с тех пор, как приняли крещение по православному обряду.
Видать, правды в Вильно Андрей уже не добьется, а если и добьется, то не тотчас же. Хочет он пожить и послужить по русской правде, пожалуйста! Дмитрий Иванович согласен отдать ему в кормление Псков, благо сами псковичи не против. Но уж коли служить, так честно и грозно. Андрей Ольгердович — воин знаменитый; хотелось бы верить, что если случится какая тревога с ордынской стороны, то и он в тени не отсидится; равно и немцу не даст потачки, когда тот сунется на Псков или Новгород.
Как и положено, скрепили согласие свое договорной грамотой и на ней крест взаимно целовали.
Сама та грамота не сбереглась. Но еще в XVII веке московские дьяки и подьячие видели ее и поместили сообщение о ней в перечне древних великокняжеских грамот, известном в науке как Опись 1626 года. Эта Опись упоминает «...грамоту докончальную великого князя Дмитрия Ивановича и брата его князя Володимера Ондреевича с великим князем Ондреем Олгердовичем...».
Замечательная подробность! Полоцкий князь по чину никогда не был «великим». Называя его так, московская грамота тем самым подтверждала его законное право на великий литовский стол. Дмитрий Иванович открыто отдавал своему новому союзнику предпочтение перед Ягайлом и его братьями. Москва защищала потерпевшую сторону, рискуя навлечь на себя неудовольствие стороны победившей.
III
В том же 1377 году, когда умер Ольгерд и «прибеже князь Ондрей Олгердович во Псков», на окском рубеже произошли события, весьма печальные для Москвы и Нижнего Новгорода.
Победный поход русских ратников на Булгар вызвал вполне понятное неудовольствие в ставке Мамая. На ту пору к могущественному темнику как раз перебежал из-за Волги, из Синей Орды некий царевич- чингисид, которого русские летописи называют Арапшей (возможно, Араб-шах). Был он «свиреп зело, и ратник велий, и мужествен, и крепок, возрастом же телесным... мал зело...» (Карамзин, усиливая это выражение летописца, говорит, что Арапша «был карла станом, но великан мужеством»).
Царевич горел желанием прославиться, и Мамай предложил ему пойти изгоном на Русь, чтобы в первую очередь наказать хорошенько нижегородского князя.
Слух об опасности опередил появление Арапши. Дмитрий Константинович быстро сослался с зятем, великий князь московский не медля собрал войско, сам повел его к устью Оки, на соединение с полками тестя.
Пока шли, от разведки то и дело поступали донесения, не содержавшие, впрочем, ни звука хоть о каком-нибудь воинском продвижении из пределов Мамаевой Орды. Это обстоятельство несколько расхолодило Дмитрия Ивановича. Может быть, нижегородские лазутчики ошиблись? Или поверили ложному слуху, намеренно пущенному из ставки Мамая?
Разведка по-прежнему не сообщала ничего нового, и, пробыв некоторое время в Нижнем, московский
