Дмитрий Донской

записанным, но передавалось устно, накапливаясь, отстаиваясь в памяти. Нужно было отойти от события, чтобы увидеть целиком весь его громадный хребет. «Краткий рассказ» составлен исполнительным человеком, который, судя по всему, сам не видел сражения и которого поэтому не очень занимали отличие этого сражения от иных, неповторимость его обстоятельств.

Очевидцы и участники пока отмалчивались. Предание сдержанно гудело, выравнивало, уравновешивало свои составные по отношению друг к другу. Молва полнилась, отзывалась восхищением среди новых поколений. Во время молебнов из десятилетия в десятилетия тысячекратно произносились вслух, зачитывались по Синодикам имена и фамилии погибших на поле воинов; эти имена на самом почетном месте вписывались в семейные родословцы.

«Сказание о Мамаевом побоище», вполне возможно, складывалось на основе Предания еще на веку участников битвы. В нем есть пронзительные по достоверности картины, которые можно было записать лишь из первых уст. Так, надо было стоять на поле утром 8 сентября, чтобы увидеть, что ордынская сила, освещенная солнцем сзади, была «мрачна потемнена», а русские полки, обращенные лицом на восток, «аки светилници издалече зряхуся». И только участник битвы мог передать то ошеломляющее впечатление, какое произвел на него и соратников его необычный строй генуэзских копьеносцев.

Словом, вопрос о достоверности или недостоверности того или иного из «памятников Куликовского цикла» требует чрезвычайной осторожности. Взять хотя бы «Задонщину». Эта средневековая поэма, вдохновленная поэтикой «Слова о полку Игореве», на каждом шагу обращается к возвышенному языку художественной символики, к намеренным преувеличениям. Перечисляя погибших, автор, например, вместо двух упоминает «12 (!) князей белозерских» или 70 мифологических «бояр резаньских», или 30 тоже мифологических «новгородских посадников». Казалось бы, «Задонщина» все, что угодно, только не исторический источник. Но обнаруживается, что и она может помочь историку при проверке тех или иных сведений, известных по другим памятникам. Оказывается, что в «Задонщине» гораздо точнее, чем в «Летописной повести» и в «Сказании...», названы имена убитых московских бояр и воевод. К тому же «Задонщина» — единственный памятник, в котором упомянуты и имена вдов боярских, плачущих по своим мужьям «у Москвы берега на забралах». Это вдова Микулы Вельяминова Мария Дмитриева (родная сестра великой княгини Евдокии), вдова Тимофея Волуевича Феодосья, вдова Андрея Серкизовича Мария, вдова Михаила Ивановича, внука Акинфова, Аксинья. Драгоценнейшее свидетельство! Имена всего четырех москвичек XIV века, четырех вдов с их безутешным горем, а картина общерусской скорби сразу оживает, наполняется доподлинным смыслом.

Итак, «Краткий рассказ» Троицкой летописи, «Летописная повесть», затем, с некоторыми оговорками, «Сказание...» и, с большими оговорками, «Задонщина» — вот основные историко-литературные источники, при помощи которых нам придется отвечать на множество вопросов, связанных с обстоятельствами Куликовской битвы.

Конечно, имеется и немало дополнительных, вспомогательных источников, таких, например, как уже упоминавшийся Синодик XV столетия, или то же «Житие» Сергия Радонежского, принадлежащее Епифанию Премудрому, или древнейшие изображения битвы в миниатюрах и на иконах.

Но основных наперечет. Это очень мало. И много, если учесть, что то же «Сказание...» сохранилось более тем в ста рукописных списках, и почти каждый из них имеет разночтения, хоть в каких-то деталях не совпадает с другими.

От этого прихотливого сочетания скудости и обилия, ограниченности и богатства источников и приходится сегодня отталкиваться всякому, кто хотел бы представить себе поход великого князя московского на Дон в конце лета и начале осени 1380 года, а затем утро, день и вечер 8 сентября на Куликовом поле.

II

Если, разбирая обстоятельства сражения, держаться хронологической последовательности, то необходимо будет вернуться к дням, когда в Москве только-только узнали о подготовке Мамая к походу на Русь. Потому что именно в те дни стали поступать к великому князю огорчительные сообщения об Олеге Рязанском. Итак:

Чью сторону держал Олег? Или, как теперь чаще говорят, был ли Олег предателем? У вопроса этого есть собственная история, обсуждается он и по сей день и иногда со страстностью, достойной лучшего применения.

Беспристрастное изучение древних источников показывает, однако, что об Олеге вряд ли есть смысл говорить как о Курбском XIV века и что вообще к вопросу о «предательстве» рязанского князя нужно относиться с той снисходительностью, пример которой подал нам Дмитрий Иванович Московский.

Ведь никто же не затевал разговоров о предательстве Рязанца два года назад, во время событий на Воже, когда он уклонился открыто выступить на стороне Москвы? Он я сейчас уклонялся, не более того. Это Дмитрию должно было стать ясно уже в Коломне, иначе бы он не решился оставить этот город, прикрывающий кратчайшую дорогу на Москву, и увести все огромное войско к усть- Лопасне. Если Олег и пересылался гонцами с Мамаем и Ягайлом, то имеются все основания считать, что в то же самое время он пересылался и с Дмитрием. Рязанец явно старался остаться в стороне от происходящего. И чем труднее ему было сделать это, тем больше он хитрил с Мамаем, ублажал его обещаниями, которых не собирался исполнять.

Словом, Олег хотел — в сложнейших для его княжества обстоятельствах — держать свою сторону, и это вполне устраивало Москву, большего она тогда не могла требовать от своего южного соседа.

Но, конечно, Дмитрий, проводя свои войска по окраинам Рязанского княжества, не мог, да и не имел права вполне доверять Олегу. Слухи бродили всякие. Поговаривали, что Рязанец послал к Ягайлу своего доверенного боярина Епифана Кореева. (Это известие вошло в «Летописную повесть», автор которой вообще не скупится на крепкие выражения в адрес Олега: «Враже, изменниче Олже! лихоимства открывавши образ, а не веси, яко меч Божии острится на тя»; в другом месте он клеймит «лукавого Олга, кровопивца хрестьяньского, новаго Иуду предателя».)

В то же время «Летописная повесть» ничего не говорит о переписке Олега с Ягайлом и Мамаем. Известие об обмене «ярлыками» или «книгами» между ними мы находим только в «Сказании...». Если подобный обмен и имел место в действительности, то достоверность самих «книг» равна нулю. Все указывает на их позднее, чисто литературное происхождение. Для образца можно привести послание Олега к Ягайлу:

«Радостнаа пишу тебе, великий княже Ягайле Литовьский! вем, яко издавна еси мыслил Московьского князя Дмитрея изгнати, а Москвою владети; ныне же присне время нам, яко великий царь Мамай грядет на него со многими силами; приложимся убо к нему. Но аз убо послах своего посла к нему с великою честию и з дары многими; еще же и ты посли своего посла такоже с честию и з дары и пиши к нему книги своя, елико сам веси паче мене». Ягайло не мог, конечно, «издавна» мечтать о Москве, поскольку всего третий год ходил в великих князьях литовских; наивным выглядит и наставление Олега Ягайлу о том, как вести переговоры с Мамаем.

Д. Иловайский в своей «Истории Рязанского княжества» считает, что именно Олег Иванович с помощью хитроумных переговоров с «союзниками» сорвал их встречу на Оке, назначенную Мамаем на 1 сентября. Не это ли и вынудило Ягайла раскаяться в том, что доверился Олегу: «Никогда же убо бываше Литва от Резани учима, ныне же почто аз в безумие впадох»?

Между Дмитрием и Олегом существовало какое-то условие, пусть и не оговоренное перепиской, к этому выводу приходит и другой русский дореволюционный историк, М. О. Коялович. От Коломны русское войско пошло в обход Рязанского княжества потому, считает Коялович, что «установлено было безмолвное соглашение Димитрия с Олегом не мешать друг другу; но в то же время Димитрий ставил этим Олега под сильное влияние народа рязанской земли, не могшего не сочувствовать севернорусскому ополчению и не быть ему благодарным за свое спокойствие».

Вот это-то народное мнение и было для рязанского князя тем последним судом, приговоров которого он но смел преступить, какое бы давление ни испытывал со стороны своих «союзников». Земля его не хотела противостоять всей Руси. В то же время она не имела сил оказать поддержку великокняжескому ополчению. И Олег в данном случае был только послушным голосом своей малой и сирой земли.