Когда они собрались уходить, я уже не убегала, как раньше. Первым попрощался Жорка, его большие и ясные глаза мне нравятся, но почему-то кажется, что я вызываю у него антипатию. Потом подошел Женя и быстро сжал мою руку, смотря на меня ласковыми глазами, и мне показалось, что он хотел улыбнуться. Он уходил последним, и я, глядя ему вслед, знала, что он, закрывая дверь, обернется и в своем прощальном взгляде захватит и меня. Спать я ложилась совсем взбудораженная и взволнованная, мечтая: «Может, он завтра придет».
В школу я не пошла опять, ведь сегодня придет Женька. А вдруг не придет? Вдруг все ожидания напрасны и все полетит к черту? С какой радостью бросилась я открывать дверь у бабушки, когда раздалось два коротких звонка. Вошла сестра и, не раздеваясь, прошла в комнату, я ничего не спрашивала, зная, что внизу ее кто-то ждет… Она забрала ключи, сказав бабушке: «Я даже не снимаю пальто. Там внизу меня ждет Ляля». – «А кто еще?» – «Никого». И она ушла. Я стала одеваться, не чувствуя даже особой боли, но какая-то давящая тяжесть тупой занозой засела в душе. Я улыбалась, судьба надо мной просто посмеялась. И только! Какая-то злость и болезненное оцепенение появились во мне, поднималось раздражение и досада против себя, против Женьки, против всех. Оскорбленное самолюбие и гордость, оскорбленная любовь – все переполняло меня. Мне больно, что я ему не нравлюсь? Нет, мне просто больно, что он не пришел, что целый день – этот мучительный день – я его ждала и ни за что не могла взяться.
Я бродила по темнеющим комнатам и думала только об одном, потом как-то особенно внимательно и почти бережно убрала комнату у сестер, расправила покрывала на постелях, сложила ноты – так хотелось сделать им приятное. А теперь я зла на него, и впервые за этот год мне так хотелось плакать, что слезы навертывались на глаза. Опять я чувствовала себя такой несчастной, вспоминалось и мое уродство, а причина всему любовь, и опять безнадежная. Все, кто нравился мне, не обращали на меня ровно никакого внимания, и это так оскорбляло. Левка, которым сильно увлеклась, Димка, немножко Маргоша и теперь Женька.
Лишь день тому назад я сладостно улыбалась при воспоминании о нем, а теперь… Тоже улыбаюсь, но горько плача при этом. Как тяжело, как стыдно и противно на себя за эту любовь. И он противный, и все же я, кажется, люблю его по-настоящему. Я себя совсем не понимаю. «Пусть неудачник плачет!» Что я теперь буду делать? С каким ощущением буду я сидеть завтра в школе? А остаться дома – это опять бесконечные и безнадежные часы мучиться в ожидании. Но все равно пойду домой к сестрам, я не могу больше оставаться одна.
Я сегодня опять не пошла в школу. Это лебединая песнь моей любви, потом надо будет с этим покончить, постараться забыть и не ждать, а сейчас я нарочно ничего не делаю и даже не читаю, хочу всласть намучиться ожиданием, разочарованием и мечтой. И так тоскливо и все-таки приятно идут часы. Женя, Ляля придут сегодня поздно: у них волейбол, а потом они пойдут в общежитие. Ждать к нам Женю смешно думать, девочки просто из гордости не пригласят его, они же знают теперь точно, что ему, кроме Дуси, никто не нужен. Конечно, Женя не пришел, а я ждала его долго и, когда уже не было никакой надежды, все-таки продолжала ждать.
В девять часов пришли Жорка с Лялей, я, открывая, услышала за дверью мужской голос и, хотя он совсем не был похож на голос Жени, невольно обрадовалась, но оказалось, это был Жорка. «А где Женя?» – спросила я, а у самой так громко билось сердце. «Осталась загрунтовать холст». Значит, она в общежитии. И все же я ждала до одиннадцати часов, целый час ходила по комнате до головокружения, потом села в кресло. Такая тоска и злость! Хоть бы сестра пришла, наверно, она что-нибудь бы рассказала. А в каком жутком настроении она была в тот вечер, когда Женька отказался пойти к нам без Дуси, ходила по комнатам угрюмая, молчаливая и сосредоточенная в себе. Потом уже в кухне, когда мы остались вдвоем, я подсела к ней и попросила: «Ну расскажи что-нибудь». «Не хочется сегодня», – ответила она и долго молчала, а потом вдруг, оживившись, сказала: «Я две ночи подряд во сне Женю видела». «А, вот о ком ты думаешь», – подумала я.
Пришла Женя в двенадцать часов, веселая, с блестящими глазами, подмигнула мне и засмеялась. «Счастливая», – твердила я себе и мучилась. Но она не захотела ничего рассказывать, может, боялась, что я что-то подумаю, а я не решилась задать ни одного вопроса и ушла спать, злая и в тоске. «Завтра они будут в институте, а потом в библиотеке… с Женей. Счастливые!» Заснула я быстро, так как страшно утомилась и морально устала от бесконечного сосредоточения мыслей, а утром проснулась, когда девочки уже пили чай.
Может, они сегодня позовут его? «Женя!» – крикнула я громко. «Чего?» – «Вы поздно сегодня придете?» – «Не знаю. Наверно, довольно поздно». – «А сейчас куда?» – «В мастерскую, писать… Хочешь с нами пойти? Посмотришь». Я села на постели: «С вами? Сейчас иду!» – «Скорей только». О, этого можно было не говорить! Увижу его! На что мне мастерская и картины. Вот это повезло! О последних двух днях своих мучений так забыла, что даже не вспомнила о них потом.
И вот мы там, куда так тянуло меня, где другая интересная и счастливая жизнь. В институте никого не было, длинный коридор художественного отделения был увешан картинами учеников и преподавателей. Девочки восторженно хвалили этюд Бруни, с таким увлечением говорили о своей работе, мастерских, что я ярко представляла себе эту далекую и недосягаемую жизнь. В мастерской был хаос необычайный: мольберты с работами и без них в беспорядке стояли в разных местах, стены увешаны картинами, на полу и по углам лежали неоконченные этюды и только что начатые. Две широкие колонны стояли посередине, и около них на маленьких столиках установлены были натюрморты.
Девочки все мне показывали и рассказывали. Скоро пришел Жорка. Один! Когда они выбрали места для работы, сестра спросила: «А Женя придет?» – «Не знаю». Я не помню уже своего состояния в тот момент, но сидеть там и рисовать было гораздо легче, чем томиться дома. Я устроилась за колонной и начала рисовать. Было очень тихо, вдруг в конце коридора, который пугал меня своей длинной пустотой, глухо стукнула дверь. Ляля посмотрела в замочную скважину и сказала: «Женька идет». Я быстро закрыла альбом и стала рассматривать рисунки сестры, ожидая его с легким волнением. Вот шаги у двери, он вошел и поздоровался со всеми. «Здравствуйте», – сказала я и на минутку исподлобья глянула на него. Но он меня, кажется, не заметил.
Потом уже, проходя среди мольбертов и скамеек, он увидел меня и сказал: «А, Нина, здравствуйте. Какая солидарная сестричка». – «Да, пришла посмотреть». Я скорей уткнулась в альбом, чтоб не покраснеть, но все же успела взглянуть на чуть улыбающееся лицо его. Он ходил по мастерской, что-то искал, переставлял, говорил о чем-то, смеясь, потом встал у окна. Я злилась, чувствуя, что он возится за спиной, боялась, что он взглянет на мою работу, да и просто неприятно было, хотя хотелось поближе увидеть его, хотелось, чтобы он что-то сказал мне. Я бросила рисовать и принялась читать «Гамлета», он в это время ходил по мастерской и ел. «Что вы читаете, Нина? „Гамлета“? А-а?» – спросил он, остановившись недалеко от меня у мольберта.
Меня это стесняло, поэтому я перебралась на другую сторону так, чтобы он меня не видел, а я могла бы изредка взглянуть на его протянутую руку и милую голову. Он некоторое время сидел спокойно, потом не вытерпел, вскочил и, проходя мимо меня, остановился посмот реть. Я, закрывая слегка рукой лист, обернулась – вот эти голубые глаза смотрели на меня. «Покажите, Нина». Я замотала головой, а он вдруг взял мою руку и, мягко отодвинув в сторону, сказал с легким укором: «Ну?» – «Да у меня еще нет ничего. Я только начала», – сказала я, окунаясь в его смеющиеся глаза, и покраснела. Потом уже я ловила моменты, чтоб еще и еще раз взглянуть на него.
Когда все кончили писать, Жорка, рассматривая работу Жени, сказал: «Знаешь, у тебя манера похожа на манеру Потапова». – «Неправда». Я стояла тут же. «Посмотрите, Нина. Ну, разве похожи эти две картины?» – неожиданно сказал он, подводя меня к картине Потапова. «По-моему, нет» – буркнула я и, наверно, с очень глупым видом отошла. Меня мучила боязнь, что я смешна, что Женя догадался обо всем и смеется надо мной. «Пойдемте к нам. Пойдемте все и пообедаем», – предлагал сестрам Женя. «Ну что ты, что мы у вас обедать будем!» – сказала сестра. «Пойдем, Женя!» – «Нет». – «Нина, вы пойдете?» – «Что ж я одна пойду?» – улыбаясь, сказала я (а это ведь не был отказ).
Прощаясь, они пожали друг другу руки, но я глядела в сторону, а потом с общим поклоном сказала: «Всего хорошего». Но поклон-то был общий, а глядела я только на Женю. Вот дура! Ведь это так ясно становится, да я и сама знала, но об этом подумала слишком поздно, даже когда прощалась, подумала об этом, но взглянуть на Жорку так и не успела. У выхода из мастерской я, отдавая Жене книгу, сказала:
