Киевские ведьмы. Выстрел в Опере

«закрыта» всегда.

Но ни Маши, ни Даши тут не было, а высокомерно-прохладный голос присутствующей произнес:

— Да уж, не ждала я тебя. Недавно подумала, а придет ли она ко мне на похороны? И решила: чего ей приходить, если она и при жизни-то… Сколько мы не виделись?

— Двадцать лет, — сказала Дображанская. — А с тетей Чарной — шестнадцать.

— Никогда не прощу тебе, как ты тетей Чарночкой поступила, — сумрачно пообещала вторая тетя. — Это после того, как она тебя вырастила!

Тетя Чарночка и, присутствующая здесь, тетя Тата, были сестрами Катиной матери.

В 13-ть, потеряв обеих родителей, Катя оказалась под опекой упомянутой Чарны и, стоило ей вспомнить об этом перед глазами у нее появилась тарелка с цветной капустой, которую тетка заставляла ее есть, и которую она, Катя, как ни старалась, съесть не могла — организм упрямо выплевывал куски капусты обратно.

Пытка цветной капустой продолжалась три года — в 16-ть Катерина сбежала…

— …а ты ее из дома выжила. На улицу прогнала.

— Из моего дома, — напомнила Дображанская, не отрывая взгляд от мужчины и женщины, заполоненных траурной рамой. — И не на улицу. Она вернулась к себе домой.

— Говорила я, Чарночке, — буркнула Тата, — если бы ты Катину квартиру приватизировала…

Катя наконец обернулась.

Посмотрела на тетку, — шестидесятилетнюю, худую, с длинной морщинистой шеей, украшенной ниткой зеленых пластмассовых бус.

Посмотрела без раздражения, с отстраненным интересом — Катя помнила эти бусы с 13-ти лет. А лицо тетки забыла — длинное, с крупным носом и небольшими, неглупыми, глубоко посаженными глазами.

«Интересно, — подумала Катя. — В молодости она была красивой?»

— Я не из тех, кого можно вышвырнуть под забор, — сухо пояснила племянница. — Это была квартира родителей. А тетя Чарночка — дура. Кем нужно быть, чтобы переехать туда и сделать вид, что так и было. Она, что, правда, думала, что я ей ее подарю?

— Могла бы себе и другую купить, — отбила тетка. — Ты же теперь богачка.

— Богачка. — Катя подошла к столу, покрытому пыльной, бархатной скатертью, коснулась ее рукой — она помнила эту скатерть. А тетю, увидела точно впервые. — А тогда была сиротой. Но дурой я не была уже тогда.

— Она тебя воспитала!

— Она все нервы мне измотала, — скривилась Дображанская. — Достала своими мозгами куриными, мещанством своим. Я молчу про ее детей. Ненавижу то время. Мало того, что папа и мама погибли, так я еще попала к тете Чарне.

Попалась…

«Чтобы не оставлять сироту без присмотра», тетя перебралась из мужней «гостинки» в двухкомнатную Катину «сталинку», прихватив супруга, множество цветочных вазонов и двух сыновей — трех и семи лет от роду.

Мальчиков поселили в Катиной комнате.

— И она еще требовала, чтоб я за ними бардак убирала, — сказала Катя. — Носы им подтирала. Вы не представляете, с каким удовольствием я вышвырнула их из дома. Нет, люди все-таки идиоты. Ее ж даже не смущало, что я три года в общаге живу. Она считала, все так, как и должно быть — справедливо и правильно. Раз ей в моей квартире хорошо, значит, и в целом все прекрасно. Интересно, — с любопытством спросила она, — я с тех пор ненавижу людей?

— Тетя Чарночка никогда тебя не простит, — поклялась вторая тетя.

— Понятно, — равнодушно сказала Катя. — Она ж идиотка. Потому я пришла не к ней, а к вам. Мне нужно узнать о моей семье.

На синий бархат скатерти легли десять новеньких и зеленоватых купюр.

— Тут тысяча долларов, — Катя указала на скатерть. — Это за час информации. Вы рассказываете, все что знаете и отвечаете на мои вопросы. Только без всяких вкраплений в виде упреков, — предупредила она. — За каждый упрек — высчитываю десять баксов.

Здесь мой читатель, наверняка заподозрит красивую Катю в глупой и некрасивой самоуверенности хозяйки жизни, вообразившей, что за деньги можно купить все на свете.

Но, смею заметить, подозрение это безосновательно. Екатерина Михайловна Дображанская отлично знала, что именно в мире продается, а что не выставлено на продажу. Равно как и то, что ее тетя Тата не относится ко второй категории.

— Только, пожалуйста, — на диво человечно попросила она, — без обид. Вы умная женщина, тетя Тата, всегда были умной. Вы понимаете, я могла бы и не предлагать вам деньги. Но они вам нужны. А мне нужно, чтоб разговор был по делу. Потому я предлагаю вам сделку.

— А если мы проговорим больше часа? — спросила тетя, с трудноопределимым смешком.

— Второй час — вторая тысяча.

Тетя потрогала зеленые бусы.

Потрогала взглядом красивую Катю, и вдруг повеселела:

— Я Чарночке всегда говорила, не тот у девки характер, чтобы твой номер прошел. Что ты себе думаешь, села девчонке на голову, с двумя сопляками, и ждешь, что она тебе за это спасибо скажет? А когда ты из дома ушла, сказала ей: «Помяни мое слово, она еще вернется. Мало не покажется!» Но Чарна всегда была курицей. Если уж ты решила квартиру чужую заполучить, так поступай по-умному. А не одной рукой чужое хватай, а второй воображай себя благодетельницей…

Катя согласно кивнула, не став уточнять, что «воображать что-то второй рукой» — весьма проблематично.

В целом, метафора была живописной.

— Но Чарночка и правда считала, раз она там шесть лет прожила, квартира как бы ее… Да мы с ней и не общаемся почти. Увидимся, сразу соримся. И из-за тебя в том числе. Чарна считает, раз ты богатая, должна нам помогать.

— Вы тоже так считаете, верно?

Тетка затеребила потертые бусины.

Резанула:

— У Чарны в голове коммунизм! Богатые должны делится с бедными, потому что должны. Родные должны помогать другу… по той же причине. Только никто никому ничего в этом мире не должен, особенно если взаймы ему дулю давали. Я Чарночке, еще тогда сказала: «Наверное, Катя в меня пошла». Я тоже дурой отродясь не была. Лучше бы я тебя воспитывала.

— Думаю, — серьезно сказала Катя, — это, действительно, было бы лучше для всех.

Она подошла к окну.

Были или нет тетя Тата когда-то красавицей, за свои шестьдесят она успела похоронить трех не бедных мужей, и доживала свой век в доме на четном Крещатике, из окон которого просматривалась Европейская площадь, бывшая в девичестве Конной, в замужестве Царской; филармония, бывшая некогда Купеческим клубом; и гора Сада, сменившего немало фамилий и власть имущих мужей…

«Как он сейчас называется? — поморщилась Катя. — Не помню. Крещатицкий? Городской? Не важно…»

Как бы его не звали теперь, у Кати не было никакого желания здороваться с ним в данный момент.

— Только у меня в те годы другие интересы были, — вздохнула тетя. — Ладно, что ты хочешь узнать? Про родителей?

Катя помолчала.

— Как они погибли?

— Кто знает? — сказала тетка. — Они ж на лодке катались. Что у них произошло, одному Богу известно. То ли дно дырявое было, то ли перевернулись. Мама твоя плавать не умела. Отец, наверное, пытался ее спасти… Но не смог.

— А это, — Катя вернулась к портрету, — моя бабушка? И дед?