— А сейчас, — усмехнулась студентка, — январь 1895-го или декабрь 1894-го.
— А вот и нет, — заупрямился одногрупник. — Кино уже есть. Первый киноаппарат изобрел одессит. Механик Тимченко. А его первый фильм показали в 1894 — то есть, уже... Но в нашей стране это изобретение тупо послали. А там, в Париже, патент на кино отдали Люмьерам.
— Серьезно? — потряслась Маша. — Я не знала.
Мир был реабилитирован!
— Но, — примирительно улыбнулась она, — в кино мы все равно не попадаем, мы ж не в Одессе. Пока, в нашем распоряжении только сомнамбулы, прорицающие во сне, театр лилипутов и женщина с бородой — недорого, вход 5 копеек.
— Может, театр лилипутов? — с сомнением предложил Красавицкий.
— Смотри! — приметила Маша на противоположной стороне другой магазин, с вывеской:
А. Балабуха
— Сладкий король, — понял ее призыв Мирослав.
— Его внук,— поправила дотошная Маша. — Один из…
Наследник «короля» Балабуха А. уже не первый год сражался за киевский престол с другим внуком — Балабухою Н. Между ними шла
В его магазине, Мир, как и полагалось мужчине, отсчитал 1 рубль 25 копеек (несусветную цену, учитывая, что в менее престижном, не «Европейском» ресторане, за 16 копеек можно было получить обед из двух блюд!), и приобрел для своей дамы драгоценную банку, с золотой этикеткой и надписью «Киевское варенье».
— Прикрой меня, — крикнула дама, выбегая на улицу.
Историчка жадно сорвала крышку, воровато оглянулась и, высунув язык, осторожно лизнула засахаренные фрукты.
Варенье это, и сделавшее первого Балабуху «царской персоной», называлось «сухим», и рецепт его, ныне утерянный, был исторической тайной!
Никто не знал, кто его изобрел. Но все знали: киевское сухой варенье можно купить только здесь, и, со времен Екатерины 11, из Петербурга в Киев отправлялись специальные кондитерские экспедиции, с целью закупки оного для императорского стола, царской семьи и двора.
В 1876 году в гости к «королю» Балабухе-второму заезжал за вареньем сам наследник престола — итальянский принц Умберто, с женою-принцессой. А в 1883 испанский инфант, возвращаясь с коронации Александра 111, специально заскочил Киев, чтобы купить на Крещатике пару пудов «киевских цукатов».
— Ну как? — Мир честно пытался заслонить Машу от прохожих.
— Не знаю, — неуверенно сказала она. — Я вообще сладкое не очень люблю. Но я так мечтала его попробовать! Я столько читала о нем… А ты?... О чем мечтал ты?
— Я? — Красавицкий на секунду задумался. Схватил Машу за руку, и потащил ее на парную сторону улицы. — Это, — осведомился он, указывая на угловое здание, — угол Крещатика и Прорезной?
— Ну да…
Мир довольно кивнул, и громко вопросил, обращаясь к прохожим:
— Вы знаете, кто такой Паниковский? Господа, вы, случайно не знаете, кем был Паниковский до революции?
*****
— А где же наш дом? — спросил Мир.
— А его еще не построили! — весело ответила Маша. — Его построят только в 1898-ом, через четыре года.
Поднявшись по Прорезной («прорезанной» в 1840 до Крещатика, сквозь окружившие Золотые Ворота древние валы Ярослава), они дошли до Яр Вала, 1, где не было еще ни кораллового дома-замка, ни даже намека на оное.
При чем, где-то в середине «прорезанной» путь их внезапно совпал с движением усатого обладателя загадочной записной книжки.
Маша и признала-то его только тогда, когда, поравнявшись с остатками Золотых Ворот, тот остановился, вновь извлек свою книжицу, и начал писать.
— Интересно, что он записывает? — протянула студентка, которой в Х1Х веке было интересно совершенно все, но в особенности то, что попадало под статью «совпадения». — Ты заметил, мы на него уже второй раз натыкаемся? Он был на площади, когда человека задавил трамвай. Он стоял за твоей спиной. И тоже что-то писал. Кто он такой?
— Детектив, — предположил Мирослав.
— Или журналист.
— Ща узнаем! — разудало пообещал Красавицкий. — Подкинь-ка мне два-три слова и пару фраз посмешнее. Типа бельведера.
— Ну-у… — Маша скосила глаза. — Бонтонно — это классно. Реприманд — выговор. Прифрантилась. Неудобопереносимый. Может, я вздор вру. Вы весь — прелесть…
— А обращаться как?
— Любезнейший, милостивейший государь, батенька.
— Сойдет!
Не долго думая, Мир подскочил к господину с усами и, с энтузиазмом воздев к небу обе руки, зачастил непрерывной скороговоркой:
— О! Здравствуйте, любезнейший! Здравствуйте! Вы ж меня помните! Я — Красавицкий! Ну, вспомнили! — обрадовался он утвердительно, игнорируя недоуменное лицо усача. — Вижу, вспомнили! А вы, батенька, прифрантились. Бонтонно! И все пишите, пишите…
— Да, пишу, — согласился озадаченно вглядывающийся в Мира усач.
— Уж не бельведер ли этот прекрасный вас вдохновил? — очертил Мир полукружье рукой. — Красота изумительная. Киев — прекрасный! Или я вздор вру? — заигрывающе переспросил он.
«Вздор, — подтвердила Маша. — Я ж тебе говорила. Бельведер — это возвышенность — башня, гора с беседкой».
— Да нет, не бельведер…
Господин поискал глазами нечто пригодное для применения итальянского слова. Но не нашел.
Не было Башни Киевиц в ведьмацком — остроконечном колпаке.
Не было на углу Владимирской и Прорезной, пятиэтажного дома, с башней в округлой царской шапке.
Не было, куда ни глянь, в Киеве-Златоглаве ни одной высоты, кроме сотен золотых куполов, сотен церквей!
— Анекдот один мучает, скорее жуткий, чем прекрасный. — Судя по медлительности слов усача, отвечая, он тщетно старался припомнить накинувшегося на него энтузиаистического красавца в цилиндре. — Нынче, в час пополудни, на Царской, у меня на глазах трамвай человека убил. «Машина адская»…
— Простите мой, реприманд, — оборвал Красавицкий, — но если трамвай –«машина адская», то сатана — слесарь-сантехник! — Судя по смешливости в словах Мирослава, он — сатанист Х1Х века, при всем желании не мог увязать понятие «ад», с маленьким, допотопным трамвайчиком.
Но что трамвай, если в нынешнем (или грядущем?) 1895 году крестьянин чуть не забил насмерть дубинкой велосипедиста, искренне посчитав того чертом, а велосипед — адской машиной…
А ведь велосипед в отличие от трамвая никого не убивал.
— Позвольте вам возразить, — обиделся господин. — В кармане у жертвы была обнаружена записка, прилюбопытнейшего содержания, имеющего прямое касательство к чертовщине. Мне позволили списать ее.
— Позвольте полюбопытствовать? — Мир уже протягивал бесцеремонные руки к записке.
Маша б тоже желала полюбопытствовать.
Желала так сильно, что даже встала на цыпочке, хотя понятно — приблизить к желаемому это ее
