водоросли. Прозрачные глаза не бледном лице.
Лицо гимназистки было бледным.
И непримечательным.
Семнадцатилетняя — она была рабою неверного времени, когда твоя личность похожа на расплывшееся, мутное пятно, и ты пытливо вглядываешься в свои зеркальные черты, пытаясь понять, кто ты?
И когда искать свое отражение нужно не в зеркале, а внутри себя — в своих желаниях, стремлениях, чувствах… которые, годы спустя, и сформируют твой лик.
Но ныне, в 1906-ом, смазанные, семнадцатилетние, совсем не ахматовские черточки, еще не выкристаллизовались в четкий как печать символ: ровная челка до бровей, царственная шаль, «патрицианский профиль».
Нескладная блуза (видать по всему, с чужого плеча), темная юбка, унылая шляпка. Незапоминающаяся внешность.
Даже горбинка на знаменитом носу казалась полу стертой, неважной — не проступившей пока, как неповторимый отличительный знак.
И еще, в сравнении с худосочною Машей, юная Анечка была вполне упитанной барышней.
— Вот нелепость-то! — с непонятным ей пенным весельем воскликнула Ковалева тихо — но так чтобы ее слышала девушка с неприметной горбинкой. — При чем преступная нелепость. И Богу противная, и пол наш порочащая. Вы не находите?
— Это невыносимо, — горбоносая отозвалась еще тише.
Маша даже не была неуверенна, ответила ли Анна ей или сказала это самой себе.
Но уцепилась за ответ:
— Нет, все-таки Киев — город вульгарных женщин. Эта дама верно жена какого-нибудь сахарозаводчика!
— Нет, нет, — сказала Анна совсем еле слышно, но уже явно адресуя свои «нет» собеседнице.
— Неужто, она ваша знакомая? — ахнула Маша. — В это невозможно поверить! Вы совсем из другого теста
— Правда? — девушка наконец посмотрела на Машу. — Вы почти угадали. Я…гощу здесь, — мучительно запнулась она.
И, вобрав уважительный взгляд гимназистки, четверокурсница педагогического внезапно осознала смешное:
Эта — будущая Анна Ахматова, в настоящем намного младше ее!
И она, Маша, кажется ей страшно взрослой дамой — ведь к 22-ум, в достопамятные дореволюционные времена, сочетались браком и успешно производили на свет двух-трех детишек.
Но, окрыленная «Ратью», опьяненная легкостью своего бесстрашия, Маша, привыкшая вечно ощущать себя самой младшей и глупой, вдруг почувствовала себя ужасно уверенно в роли женщины не только взрослой, но и в летах.
— Я не представилась. Мария Владимировна. Свободная женщина. Нет, не то, что вы подумали… Просто я свободна. И всегда делаю то, что хочу!
Кто подсказал ей слова о свободе?
За всю свою жизнь, Маша была свободной два-три часа, и почти никогда не делала то, что хотела.
Но слова прозвенели — серебряные, незнакомо-приятные.
«Рать» пенилась и пела внутри.
И песнь ее показалась Марии Владимировне открывшейся истиной.
«Я свободна!
Я совершенно свободна…
Я делаю то, что хочу!»
И гимназистка в шляпке с сиротливою лентой расслышала эту песню.
Секунду она глазела на свободную Марию Владимировну — так, словно пред ней предстала Высшая Истина.
Затем сказала:
— У вас, верно, много денег… Простите. — Гимназистка смутилась.
— Да, без них трудно быть свободной, — признала Маша с веселым смешком. — Но все же свобода не в них. Свобода внутри нас!
— Да. И я так думаю… — подтвердила Анна. — Точнее я сейчас, когда вы это сказали, подумала, так и должно быть.
Аня была честною девочкой.
Не в пример Маше, завравшейся:
— Свобода — врожденное чувство. Одни рождаются с ней, иные нет. Я родилась свободной…
Но Маша не понимала своей лжи. Она верила себе.
«Невидима и свободна!» — кричала внутри булгаковская Маргарита Николаевна.
— И внутри вас тоже живет свобода. Я сразу приметила!
— Да, — гимназистка помолчала. — Я была свободною в детстве. Но не здесь, не сейчас…
— Вам невыносимо здесь? Так уйдемте!
— Я не могу.
Похожая на француженку «мадемуазель» как раз зазвала ее семипудовую кузину в примерочную.
Маша с удовольствием сморщила нос:
— Вам претит находиться с ней рядом! Быть рядом с ней — для вас оскорбление.
— А вы? — заколебалась Анна. — Вы пришли в ателье…
— Я хотела заказать туалет, — сызнова соврала Ковалева. — А теперь не хочу! Я хочу беседовать с вами. А вы?
— И я… — Анна глядела на нее, как на пророка. — Я очень хотела бы побеседовать с вами.
— Так идемте?
— Идемте!
******
— ….мы жили на юге. Я лазила по деревьям, как кошка. Плавала, как птица — так мой брат говорил. Я ощущала себя истинной херсоносийкой. Однажды я уплыла в море так далеко, что и татарчата не догнали! Когда вернулась домой, меня отругали и оставили без десерта. А я вскарабкалась на крышу и говорила с луной. Ночь — это свобода! И море свободно…
Они шли по улице.
Маша, опьяненная Ратью.
И Анна, опьяненная своим свободолюбивым поступком, — побегом от ненавистной кузины, — говорившая без умолку, искательно заглядывавшая в глаза свободной женщине Марии Владимировне, и жаждущая отыскать в ее лице свое отражение!
— …но здесь нет моря. И я здесь не по своей воле. Мы с матерью вынуждены жить у тети Вакар. А она меня не выносит, и посильно издевается надо мной. Дядя кричит на меня два раза в день: за обедом и после вечернего чая. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые пять минут. Денег нет. Мы в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать. И нет даже приличной шляпы… Я ненавижу этот город!
— Вы ненавидите Киев?!
Маша оступилась. Специально, — чтоб оправдать воинственность вопроса.
Голос не слушался ее.
Свобода внутри — не предполагала послушания! Свободная женщина Мария Владимировна не желала прислушиваться к маленькой Маше.
Она хотела защитить свой Город!
— Мне невыносимо, мне тягостно здесь, — сказала Анна. — Я задыхаюсь! Я точно в мышеловке!
Ковалева вновь оступилась — на этот раз ненамеренно.
«Рать» на мгновенье отхлынула, а на освобожденном пространстве появились слова:
«И Киев — ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба…»
