– Завтра вечером я с моей дуэньей буду гулять в саду Алькасара.
Было еще светло, когда Филипп вернулся в гостиницу маэсе Родриго, где остановился и Федерман.
– Господин капитан-генерал в своих покоях. Он только полчаса назад пришел и, конечно, еще не спит.
Дверь была приотворена. Гуттен без стука вошел в комнату и при свете ночника увидел Федермана, сидящего в изножье кровати. Ему почудилось, что он плачет.
– Что с тобою, Клаус? Отчего ты в таком унынии?
– Да так, пустое, – отвечал тот, тщетно пытаясь принять бодрый вид. – Наши хозяева братья Вельзеры отменили мое назначение.
– Что ты такое говоришь?
– То, что ты слышишь. Воспользовавшись тем, что я, как помощник Альфингера, несу ответственность за все его огрехи и промашки, они заменили меня неким Хорхе Спирой. Этот малый превосходно знает, откуда ветер дует, и шагу не ступит, не посоветовавшись сперва с Вельзерами. Ну ничего, Филипп: я все- таки остался вторым человеком в Венесуэле, а ты, стало быть, передвинулся на третье место.
Рано утром трактирщик Родриго разбудил Гуттена:
– К вашей милости прибыл монах из Германии и привез известия от епископа Морица.
– От Морица? Скажи, что я немедля спущусь к нему.
– Никуда не надо спускаться, господин Гуттен, – звучно проговорил кто-то по-немецки, и Филипп, обернувшись, увидел монаха, голову которого окутывал глухой капюшон.
Это бесцеремонное вторжение взбесило Гуттена, но незнакомец, нимало не смутясь и не спрашивая разрешения, уселся на единственный табурет.
– Весьма рад видеть вас, – произнес он, уставясь в пол. – Его преосвященство епископ Эйхштадтский посылает вам свое благословение.
– В добром ли он здравии?
– Его мучила подагра, но лекари утверждают, что божьим соизволением этот недуг скоро пройдет. Епископ Мориц, – сказал он, немного помолчав, – советует вам безраздельно довериться новому начальнику экспедиции Хорхе Спире, к которому он питает приязнь и уважение.
– Я сызмальства приучен повиноваться, – сухо отвечал Филипп, – и не привык обсуждать тех, кому должен подчиняться.
– Епископ Мориц особо ценит ваше благоразумие, – сказал монах, откидывая капюшон.
Филипп с изумлением увидел перед собой Георга фон Шпайера, человека со шрамом.
– Почему вы оказались в обличье францисканца? Почему вас называют Хорхе Спирой?
– Выслушайте меня, господин Гуттен, – с обычной своей властностью сказал Шпайер. – Прежде всего не спрашивайте, почему я оберегал вас по пути в Геную, ибо есть тайны, которые надлежит хранить как зеницу ока. Скажу вам только, что у банкиров Вельзеров длинные руки и они ревностно пекутся об интересах короны, независимо от того, известно об их деяниях императору или нет.
От этого сухого, неприязненного тона Филиппа бросило в дрожь.
– Перемена же моего имени объясняется очень просто: испанцы, среди которых я прожил немало лет, на редкость не способны к изучению чужих наречий. Не в силах правильно выговорить мою фамилию, они окрестили меня Хорхе Спира. Теперь о моем одеянии: это не маскарад. Я – член братства францисканцев и в зависимости от обстоятельств меняю мирское платье на сутану. Да, я не только воин и купец, но и служитель бога, – процедил он сквозь зубы, – надеюсь, вы не истолкуете мои слова превратно.
– Ни в коем случае, – не задумываясь, отвечал Гуттен. – Готов повиноваться вам. Приказывайте – я подчинюсь.
– Что ж, преосвященный Мориц не ошибся, так лестно отозвавшись о вас. Теперь я и сам вижу: вы добросердечны и старательны. Если бы это зависело от меня, я тотчас бы сделал своим помощником именно вас. Но делать нечего, придется вам пока побыть на третьем месте, – снова раскатился он своим каркающим смехом.—, Могу я рассчитывать на вашу преданность?
– В полной мере, сударь.
– Прекрасно. Если все в порядке, как уверил меня Альберт Кон, мы отплываем через четыре дня, из Пуэрто-де-ла-Саль, севильской гавани. Спустимся по реке до Санлукара-де-Баррамеды, где соединимся с остальной флотилией. Ступайте с богом. Избегайте сомнительных знакомств.
Несмотря на то что до отплытия оставалось очень мало времени и великое множество дел, Филипп не позабыл юной герцогини и ее слов, сказанных ему в Алькасаре. Образ красавицы неотступно преследовал его.
Спира, сидя за широким кедровым столом, давал своим подчиненным последние наставления.
– Никакой сутолоки и беспорядка, – говорил он, обращаясь к Лопе де Монтальво, – лошади – в трюме. Ты, Гольденфинген, отвечаешь за то, чтобы суда шли на равном расстоянии одно от другого: десять вар. [9] Да, вот еще что: передайте своим людям, чтобы, прощаясь с женами и детьми, не устраивали душераздирающих сцен на пирсе. Воину хныкать не пристало. До захода солнца, перед возвращением на суда, пусть лижутся, сколько их душе угодно.
Федерман, держась с вызывающей надменностью, и не думал скрывать своего раздражения, то и дело вставляя едкие замечания.
Совет окончился в девятом часу вечера, и Гуттен опрометью бросился в Алькасар. Ждать ему пришлось изрядно, но вот наконец в сопровождении дуэньи и четы карликов из-за деревьев появилась Бланка.
– Приветствую тебя, о неустрашимый боец! – нараспев произнесла она.
Гуттен, вздрогнув от неожиданности, устремился к ней, а Бланка, глядя прямо ему в глаза и сохраняя полное самообладание, приказала дуэнье:
– Донья Ремедиос! Ступайте-ка в часовню да помолитесь, не особенно торопясь. И вы тоже, – обратилась она к карликам.
– Даже не подумаю, – твердо и не без злорадства ответила старуха.
– Донья Ремедиос! Или вы поступите, как я велю, или я скажу отцу, а карлики подтвердят, что вы у меня на глазах отдались здешнему капеллану.
– Матерь божья! – воскликнула та, осенив себя крестным знамением. – Как у вас язык поворачивается говорить такое, да еще при мужчине! Ну да ничего, я привыкла. Вы всегда грозите оклеветать меня, если я препятствую вашим шашням.
– На этот раз я свою угрозу исполню, если вы не оставите меня наедине с доном Филиппом. А они подтвердят мою правоту, так?
– Так, так! – закричали карлики, корча рожи и подпрыгивая на месте.
– Ну ладно, ладно, – заворчала дуэнья и, повернувшись, двинулась по обсаженной гвоздиками дорожке сада.
– Надеюсь, вы не поверили моим словам, – смеясь и обмахиваясь веером, заговорила Бланка, – донья Ремедиос – образец целомудрия и так трясется над ним, что одна лишь моя угроза ввергает ее в трепет. Филипп! Я люблю тебя! – без всякого перехода воскликнула она. – Я люблю тебя с того самого дня, как впервые увидела в Риме, и не переставала любить ни на час, а теперь, когда ты стал победителем турнира, и совсем потеряла голову.
Онемевшему от неожиданности Филиппу казалось, что все это происходит во сне.
– Беда-то вся в том, что мой отец…– совсем другим тоном прибавила красавица. – Отец прочит меня за короля или владетельного принца. Но этого мало. Он возненавидел тебя, как только ты обмолвился, что был слугой императора. Ты ведь не знаешь, Филипп, какую лютую вражду питает род Медина-Сидония к роду Трастамаров, боковой ветвью которых считаются Габсбурги… Ах, проклятье! – перебила она себя. – Ползет, старая каракатица! Я не могу оставаться здесь дольше! Прошу тебя, Филипп, отыщи за морем Дом Солнца и возвращайся таким же богачом, как этот мужлан Писарро, за которым ехали два десятка всадников на конях с серебряной сбруей… Если ты найдешь Дом Солнца, мой отец до луны подскочит со злости, но должен будет согласиться на наш брак. Иду я, иду! Не кричите, донья Ремедиос. Три года я буду ждать тебя, любовь моя! Три года! Три года…– И, легко ступая, она обогнула водоем мавританских королей. Дуэнья и карлики поспешали следом.
9. КОЗНИ ВЕТРОВ
