домашнюю скотину в Коро и попробовать разводить ее там.
К югу с пронзительными криками пролетела стая чаек.
– Уже чувствуется приближение суши! – заметил Спира, с наслаждением вдыхая морской воздух.
– Я должен сообщить вам новость, которая вряд ли вас обрадует, – с усилием произнес Филипп. – Андреас Гольденфинген уехал в Германию.
Спира стремительно обернулся к нему.
– До Санто-Доминго мы плыли вместе. Он не пожелал проститься с вами, опасаясь, что самообладание ему изменит.
Хмурое лицо наместника судорожно подергивалось. Он долго молчал, а потом вдруг заговорил на удивление ласково и спокойно:
– Знаете ли вы, друг мой, за что именно вас выбрал я себе в заместители? За вашу верность.
– Ваша милость! – начал Филипп, но Спира прервал его:
– Мне ведомо, что вас пытались склонить к измене и сулили вам по смерти моей место губернатора.
– Ваша милость!
– Не возражайте и выслушайте меня. Мне ведомо, что вы догадались, кто был тот инквизитор, который осудил и сжег Берту Гольденфинген. Гуттен побледнел и опустил глаза.
– Одного вашего слова было бы довольно, чтобы превратить доброго Андреаса в свирепого убийцу. После моей смерти вы, ко всеобщей радости, наследовали бы мой пост. Почему же вы хранили молчание, почему не выдали Гольденфингену эту тайну? Есть у меня и еще один вопрос к вам: почему вы все это время продолжали относиться ко мне с уважением и приязнью?
Филипп, сдвинув брови, пристально поглядел на Спиру:
– Потому что человек, носящий имя Гуттенов, не пойдет на бесчестный поступок ради своего преуспеяния.
Растерявшийся Спира принялся несвязно бормотать какие-то извинения.
– А кроме того, – добавил Филипп, – я знал, что вы свершили правосудие, ибо Берта была настоящей ведьмой, самой коварной ведьмой во всей южной Германии.
Этот ответ взволновал Спиру. Он долго стоял молча, крепко вцепившись в поручни, а потом заговорил:
– Что ж, пришла пора и мне объясниться. Один из юношей, погубленных Бертой, приходился мне племянником, а любил я его, как родного сына. В самый день его смерти я по чистой случайности встретился с ним в порту, и мы отправились пообедать в «Три подковы» – я всегда заворачивал туда, когда ехал в Аугсбург. Берта при всей своей красоте и любезности всегда внушала мне смутные подозрения. Когда я увидел, как мой племянник сходит с корабля, на котором мне надлежало плыть в Регенсбург, меня стало томить недоброе предчувствие. За обедом я попросил у Берты луку и, когда она стала нарезать его, заметил, что слезы текут у нее только из правого глаза – вернейшая примета, что имеешь дело с ведьмой. Когда же я узнал о смерти племянника, то сразу подумал: разбойники тут ни при чем. Я стал сопоставлять и размышлять, стараясь найти подтверждение своим домыслам. На след навел меня отец Андреаса: он проговорился, что все молодые люди, так же как вы и мой племянник, отужинав в «Трех подковах», ночевать не оставались, а отправлялись в путь, невзирая на поздний час. Потом выяснилось, что все жертвы были похожи друг на друга, на вас и на моего несчастного мальчика: все были белокуры, высоки ростом, хороши собой, и я догадался, что злоумышленник выбирал себе жертву определенного вида и на кого попало не набрасывался. Разбойники с большой дороги такой разборчивостью не отличаются. Однажды я услышал от Федермана, что содержательница постоялого двора на Аугсбургской дороге заводила шашни со всеми красивыми молодыми путниками, бывавшими в «Трех подковах». Я навел справки, и слова Федермана подтвердились, а слепота доверчивого Гольденфингена вызвала у меня изумление.
– Он был околдован ею – так сказал мне священник.
– Именно так. Ну, а потом нашлись те, кто своими глазами видел, как она в Вальпургиеву ночь летала на помеле.
– Матерь божья!
– Давно уже ходили слухи о ведьме, пролетавшей по пятьдесят миль на помеле, но никто не подозревал Берту, пока она не была изобличена. Мешкать было нельзя, и я приказал взять трактирщицу под стражу. Ее привезли в Аугсбург, стали допрашивать. Поначалу она все отрицала, но под пыткой призналась и подтвердила мои догадки. Священный Трибунал приговорил ее к сожжению на костре в том месте, где она творила свои злодеяния.
– Страх берет, как послушаешь вас…
Суровое выражение вдруг исчезло с лица Спиры, в глазах его заиграли лукавые огоньки:
– Я обещал вам объяснить еще кое-что, но заранее прошу извинить меня. Когда в Акаригуа я понял, что вы признали во мне инквизитора, распоряжавшегося казнью Берты, то уж хотел было приказать Санчо Мурге покончить с вами. Вы стали представлять для меня серьезнейшую опасность, как, впрочем, и Федерман, осведомленный не хуже вас. Тем и объясняется моя резкая перемена в отношении к Гольденфингену. Вы спросите, почему я не велел убить его? Причина проста: я не боюсь крови, но всегда старался поступать по справедливости. Гольденфинген ни в чем не виноват и ни о чем не догадывался. Ну, а вы обязаны жизнью моему племяннику.
– Как это?
– Мне явилась его тень и запретила причинять вам какой бы то ни было вред, ибо вы тоже ни в чем не виноваты передо мной.
– Господа, не угодно ли парного козьего молока? – раздался у них за спиной голос.
Гуттен еще раз взглянул на Спиру и поднес к губам кружку с молоком. Над кораблем закружились чайки, а потом с пронзительным криком улетели в сторону близкого уже берега Венесуэлы.
19. ПОЗОЛОЧЕННЫЙ КАСИК
Солдат, привезенных епископом из Санто-Доминго, было так много, что некоторую их часть пришлось поместить в церкви, но с тем непременным условием, что они, как выразился Бастидас, «не будут устраивать из господнего храма притон». Покуда Спира и Гуттен шли по улочкам Коро к себе, встречные испанцы поглядывали на них холодно, враждебно и недоверчиво.
– Нам никак не прокормить столько ртов, – заявил Хуан де Вильегас. – Мы уже и сейчас голодаем – не так, конечно, как во время похода по льяносам, но все же пояса пришлось затянуть потуже.
Спира окинул его высокомерным взглядом, а Вильегас, нимало не смутясь и не утратив любезности, продолжал:
– Здесь, ваша милость, мы выстроили вам новое жилище, приложив к этому и охоту, и усердие. Соблаговолите осмотреть его и сказать, по нраву ли оно вам.
Наместник бегло оглядел убогую хижину и тотчас растянулся в предусмотрительно повешенном гамаке.
Гуттен же отправился к епископу. Родриго де Бастидас, выпив не менее четырех пинт прохладительного, сказал:
– Ну, любезный друг, вы все-таки решили стать заместителем этого тупого и кровожадного мерзавца?
– Решил, ваше преосвященство, – с твердостью отвечал Филипп.
– Поскольку я убежден, что господь вызволит праведника из любой беды, поступайте как знаете. Хочу только предупредить: ваш отказ возглавить экспедицию сильно повредит вам во мнении войска. Оно не желает больше подчиняться немцам, а исключение готово сделать лишь для вас. Все уверены, что над ними тяготеет проклятье.
Епископ говорил с такой непреложностью, что покрасневший Филипп смешался и только после долгого молчания ответил:
– Скажу вам, ваше преосвященство, как на духу: проклятье тяготеет не над Спирой, а надо мной, и в неудачах, преследующих нас от самой Испании, повинен не он, а я. – И рассказал Бастидасу о пророчествах Фауста и о предсказаниях Камерариуса. Епископ не дал ему договорить:
– Да вы с ума сошли, Филипп! При чем тут вы, если задолго до вашего прибытия Альфингер с Федерманом погубили тысячи испанцев?! Нет, злоносец – это Спира, и ежели вы твердо намерены следовать за ним, то возьмите по крайней мере вот эту ладанку и вот эту алебастровую фигу, чтобы уберечь себя от
