Евгений Лукин
Ё
Ё
Ё
Сергею Синякину и Анатолию Крылову, чьи вдохновенные байки столь бесцеремонно использовал в данном повествовании автор.
Ясень потому и называется ясенем, что, ставя листья ребром к солнцу, почти не заслоняет света. Зыбкое мерцание, расплывающееся под его кроной, даже и тенью-то не назовёшь. Малейший порыв ветерка — и стайка смутных бликов пробегает по весенней траве, по краю асфальтовой дорожки, по одутловатым, гладко выбритым щекам трупа.
— Во угораздило! — сдавленно произнёс рослый сухощавый полковник милиции, явно сочувствуя не столько потерпевшему, сколько себе самому.
Плотный опер в штатском лишь крякнул. Оба вновь склонились над потерпевшим, чьё малость придурковатое лицо хранило такое выражение, будто его обладатель что-то внезапно вспомнил — за секунду до того как ему пробили затылок тупым предметом.
— Собаку вызвали? — отрывисто осведомился полковник.
— Зачем?
— Затем! Скажут потом: даже собаку не вызвали…
Сглотнул и тоскливо посмотрел на парящую над кронами парка ажурную телебашню. Там уже наверняка гнали в эфир последние новости. В том числе и эту.
— Опять лезет, — произнёс он сквозь зубы.
Последняя фраза относилась к обнаглевшему фоторепортёру, третий раз пытавшемуся поднырнуть под протянутую от ствола к стволу красно-белую ленточку, огораживающую место преступления.
— Ну-ка кто там? Задержи его! За попытку уничтожения улик…
К нарушителю двинулись, но тот, услышав, что ему собираются инкриминировать, мигом нырнул обратно и смешался с немногочисленными зеваками из прохожих.
— Бумажник, телефон? — спросил полковник без особой надежды.
— Всё на месте, — проворчал опер. — Ничего не взяли…
— Записи последних передач надо посмотреть, — расстроенно сказал полковник. — Вдруг он афериста какого разоблачил… нечаянно…
Рубашка на лежащем была расстёгнута и распахнута до пупа. На груди виднелась глубокая клинопись, выполненная остро отточенным орудием — не иначе ножом: «АФЁРА». Судя по всему, посмертная.
— А тот признался, — мрачно съязвил опер. — В письменном виде.
Полковник подумал, покряхтел.
— Или сам кого-нибудь обул, — предположил он сердито. — На месть похоже.
— Лаврушка-то? — с сомнением переспросил опер. — Какой же из него аферист? Для этого башку на плечах иметь надо… было.
С неожиданным для своей комплекции проворством присел на корточки в прозрачной тени ясеня и принялся то ли осматривать, то ли обнюхивать надпись.
— Точки над «ё», видать, в последнюю очередь ставил, — буркнул он. — По самую рукоять сажал…
— А как правильно? — машинально поинтересовался полковник. — Через «е» или через «ё»?
— А чёрт его знает! По телику и так говорят, и так…
В конце аллеи показалась легковая машина. Опер поднялся с корточек.
— Прокуратура, — обрадовал он.
Доехав до красно-белой финишной ленточки, машина остановилась. Из неё выбрался представительный пожилой мужчина и, поднырнув под символическое ограждение, направился прямиком к ясеню.
— Ну что? — зловеще осведомился он, играя желваками. — Не уберегли? Или сами грохнули?
— Ладно тебе, Серафимыч! — плаксиво отозвался полковник. — И так тошно, а тут ещё ты с приколами со своими…
Покойный Лаврентий Неудобняк уже в детстве выделялся среди сверстников шкодливой, не внушающей доверия рожицей. Каждое его слово казалось враньём. Доходило до того, что учительница математики, глядя, как он произносит «семью восемь — пятьдесят шесть», сама начинала сомневаться в правильности такого ответа.
Когда же с возрастом рожица оформилась в рожу, веры Лаврентию не стало окончательно. Первая жена с ним развелась, облыжно обвинив в супружеской неверности и сокрытии доходов, а второй дуры, способной принять предложение скудной руки и коварного сердца, не нашлось. С карьерой тоже не ладилось. Сослуживцы подозревали коллегу в наушничестве и мелких интригах, начальству мерещилось, будто Неудобняк пытается его подсидеть.
Никому и в голову не приходило, что под этакой образиной может таиться чуткая душа, отягощенная вдобавок верой в справедливость. Умом Лаврентий, правда, не блистал, но это вообще свойственно подобным натурам.
Так и мыкал горе до тридцати пяти лет, после чего жизнь его волшебно изменилась. Неприметный, балансирующий на грани увольнения журналист был внезапно обласкан и возведён в ранг ведущего телепередачи «Кто виноват?».
— А-а… кого можно? — с запинкой спросил он, ещё не веря такому счастью.
— Всех, — ласково разрешили ему.
— А-а?.. — Не решаясь упомянуть имя всуе, он вознёс глаза к потолку.
— И его тоже.
Поначалу Неудобняк робел, потом опьянел от правды — и распоясался. Даже разнуздался. Не давал спуску никому: ни мэру, ни губернатору, ни прокуратуре. А уж про милицию подчас говорил с экрана такое, что и впрямь соответствовало действительности.
И ничего ему за это не было.
Разумеется, несмотря на врождённую свою наивность, Лаврентий смутно сознавал невероятность происходящего, однако объяснял всё трусостью коллег, собственной принципиальностью и тем, что против правды якобы не попрёшь.
Вот и верь после этого, будто в провинции ни на что не способны!
Неизвестно, кто до такого додумался, но ход был, согласитесь, гениален. Требует народ разоблачений? Требует. А ниша разоблачителя пустует — так пусть её лучше займёт Лаврентий Неудобняк, чем кто-либо другой.
В самом деле, стоило включить телевизор и взглянуть на одутловатую физию Лаврентия, на вручие
