Товарищ Артём обернулся, уставился по-совиному. Да и сухопарый товарищ Арсений, несмотря на ворчливый тон, тоже, кажется, был заинтригован.
— Ну давай говори, раз знаешь.
Открыватель новых поэтических материков с загадочным видом поманил обоих и, жутко понизив голос, выдохнул:
— Фэкондфендф…
Собеседники его были настолько потрясены услышанным, что на пару секунд оцепенели. Первым очухался Арсений.
— Слышь! — на повышенных тонах задребезжал он. — А не пошёл бы ты к Богу в рай? Вот тебе карандаш, вот бумага. Садись и пиши, что ты сейчас такое сказал. Крупно и разборчиво!
Одутловатый самородок в столыпинском галстуке с готовностью вскочил, подсеменил к столу и, схватив карандаш, склонился над перевёрнутой предвыборной листовкой. Крупно и разборчиво юноша бледный вырисовывал букву за буквой.
— Вот… — выдохнул он и выпрямился.
Товарищи по партии с озадаченным видом склонились над листом. Начертаное там одно- единственное слово смахивало то ли на заклинание, то ли на вывеску магазина:
«СЕКОНДХЕНДЖ».
Глава 3
С виду не подумаешь, но дубрава была реликтовой. Ахнешь — и тут же смекнёшь, что отголосок, загулявший меж стволов, никакое тебе не эхо.
Собственно, что есть эхо? Слышимое свидетельство извечной нашей забитости и нищеты. Век за веком сдвигал мужичонка рваную шапку на унылые брови и, скребя в затылке, исторгал нутряное «эх», гулко отзывавшееся в лугах и перелесках. А эта, видать, дубрава как-то вот ухитрилась затаиться, не тронутая ни татарским игом, ни крепостным правом, ни лесоповалами советских времён, ни ужасами приватизации.
Ахо в отличие от эха звучит язычески ликующе и в то же время несколько затаённо. Есть ещё, говорят, такие чащобы, где отголоски не ахают и не эхают, а жутко молвить, ухают. Но в подобные дебри лучше не соваться, а то, не приведи Господь, набредёшь ненароком на какого-нибудь покойного атамана Уракова, в чьей шайке сам Стенька Разин состоял в кашеварах, покуда не застрелил своего учителя разряженным пистолетом.
В городе давно бесчинствует апрель, а здесь ещё держит оборону март. Правда, из последних сил. Бугорки просохли, в низинках изнывает слоистый слежавшийся снег. Серая прошлогодняя трава свалялась, как шерсть на дохлой собаке, хотя уже пробивается кое-где ярко-зелёная щетинка.
Дубрава внезапно раздалась — и на обширной поляне глазам трёх путников предстала толпа мегалитических столбов, глумливо величаемая в баклужинской прессе Секондхенджем, хотя, согласно данным радиоуглеродного анализа, хвалёный английский Стоунхендж был нагромождён гораздо позже.
Сельские в рощу не заглядывали, справедливо считая капище заклятым местом. Городские — те как-то раз додумались, привели экскурсию и долго конались впоследствии, чья вина. Было из-за чего: одна туристочка, постояв в центре двойного каменного оцепления, вскорости впала в депрессию и траванулась, ещё двое любителей неолита угодили в психушку. Да и остряк репортёр, прилепивший доисторическому памятнику насмешливое прозвище, тоже, говорят, добром не кончил.
— Ну и чего ради мы сюда пёрлись?
— Капиффе, — зловеще пояснил одутловатый визави Космического Разума. — Это капиффе!
— Видим, что капище. Пёрлись чего?
— Фто «фево»? Фто «фево»? — взволновался поэт. — Мефто — гибвое!
— Да может, оно только для добрых людей гиблое! А он-то — колдун.
— Двя ффех! Двя ффех гибвое!
Жёлчный сухопарый Арсений нахмурился и, подойдя к покосившейся ребристой глыбе, потрогал коряво начертанный автограф: «Здесь был Ва…».
Дальше надпись обрывалась.
Обернулся к совиноглазому Артёму:
— Что скажешь?
Тот был очень недоволен происходящим. Если честно, ему ещё вчера не понравилась затея, предложенная косноязыким глашатаем Вселенской Гармонии.
— Негоже, — угрюмо приговорил он, изучив нагромождения камней.
— Чего негоже-то? — ворчливо переспросил старший товарищ.
Родоначальник гласной поэзии оглядывался то на одного, то на другого сообщника. В глазах его тлела жажда мести.
— Мы — коммунисты, Арсений, — сурово напомнил Артём. — Православные коммунисты. И не пристало нам прибегать к помощи вражьих сил. Дзержинский чему учил? Холодный ум, горячее сердце, чистые руки. Да и апостол Павел тоже…
— А мы разве прибегаем? — возразил сухопарый. — Заманить поганца в самую серёдку…
— И что будет?
— Н-ну… что-нибудь да будет.
— Капиффе! — с трепетом напомнил поэт.
— Примолкни, а? — посоветовал ему через плечо волчеухий Артём. — Без тебя знаем, что капище. Не слепые.
Постояли, посомневались. В дубраве орали вороны.
— А может, оно и неплохо, что вражья сила… — помыслил вслух более опытный товарищ Арсений. — Скажут: доигрался чернокнижник. Поделом ему…
— Да ерунда это всё! — взорвался Артём. — В английском Стоунхендже что ни день туристы толкутся, исследователи всякие — и ничего, живы-здоровы…
— Ну то Англия… — уклончиво отозвался Арсений. — А у нас, знаешь, всяко бывает… Как бы только узнать, действует оно или… — Взгляд его остановился на родоначальнике гласной поэзии.
— Вот на нём и проверим, — с мужской прямотой брякнул совиноглазый.
Будущая жертва попятилась в ужасе.
— Вы фто? Вы фто? Ф ума фофли?
Дёрнулся кинуться наутёк, но тут же сообразил, что по такой местности при его физических данных далеко не убежишь. Во всяком случае, от товарища Артёма. И быть бы ему загнанным для опыта в магический круг камней, что даже справедливо отчасти, ибо не рой другому яму, когда раздался поблизости надтреснутый старческий голос:
— Вам что, голуби, жить надоело?
Глава 4
Обернулись. Рядом с каменным столпом, опираясь на батожок, стоял некто бомжеватой наружности и щурил на троицу недобрые охальные глазёнки. Откуда взялся — неясно. Впору было усомниться в естественном происхождении пришельца. Не зря же баклужинская жёлтая пресса то и дело публиковала сообщения о древнем хранителе Секондхенджа, что показывался порой грибникам.
Но нет, уж больно одет современно. То есть относительно современно: ветхая шубейка из Чебурашки и такая же шапчонка.
