Один из фашистских самолетов клюнул носом, перевернулся, переломившись пополам, повалился. Около железной дороги склад отходов, промасленной пакли, пылает. Все вокруг в коричнево-черном дыму, дым заволок весь дом, ест глаза, мне ничего не видно.
Но легкий ветерок относит тучи дыма в сторону – и снова передо мной весь город, железнодорожные пути, вокзал, высокие фабричные трубы. Все на месте. По рельсам бегут паровозы, языков пламени на насыпи нет. Видны только люди, зарывающие песком затушенные бомбы. Ни один заводской цех не пострадал, ни одна стрелка не погнута. Вокзал цел. А вокруг пылающего склада пакли дружины пожарников. Собравшиеся здесь паровозы подают пожарникам воду, десятки фонтанов из направленных на огонь шлангов взяли пламя в кольцо. Оно быстро сжимается, и белые клубы пара врываются в черный дым.
На крышах всех окрестных домов стоят люди, их силуэты отчетливо видны на фоне проносимого ветром дыма. Они стоят с лопатами, они готовы бросить вниз новые бомбы. Но новых бомб нет. Воздушные поджигатели, опасаясь возмездия, улетели.
Огромный пожар распространяется, пламенея, в районе Лиговки и товарной станции. Сначала мне кажется, что это горит нефть, – так исполински хлещет вверх пламя, затем я понимаю, что это горят Бодаевские склады[17].
Отбоя еще нет. Наши «ястребки» еще носятся по небу, проверяя его. Мимо по улице промчались автомобили – пожарные и санитарные, грузовики с дружинами ПВО, милиция, железнодорожная охрана. Пожары уже изолированы, пламя слабеет, но дым все стелется, подкрашенный снизу вечерней зарей. Люди работают быстро, энергично, уверенно. Отвозят на грузовиках в сторону от пожаров огнеопасные грузы, проверяют чердаки закоулки между цехами заводов, держат наготове раскрученные шланги – нет ли где- нибудь еще очага пожара? Но очагов больше нет.
В восемь вечера звучит отбой воздушной тревоги, я выхожу из дома, иду на Петроградскую сторону. Трамваи на Обводном стоят. Огромные толпы людей, запрудив всю Боровую, спешат к местам пожаров. Дальше по Боровой стоит шеренга бензоцистерн, укрывшихся здесь.
Иду до Пяти Углов, здесь уже движение трамваев, обвешанных людьми.
Огромное красное зарево привлекает внимание прохожих. Девушки-дружинницы проходят строем с хоровой песней. Город неизменен – трудолюбив, строг.
Домой я вернулся к десяти вечера. Началась новая воздушная тревога…
Итак, первая массированная бомбежка Ленинграда произошла вчера[18] . В 11 часов вечера вновь тревога до часу ночи. Ухали зенитки, несколько бомб упало где-то, судя по звуку – недалеко. Я вышел во двор, наблюдал снопы рыщущих по небу прожекторов, вспышки разрывов зенитных снарядов, различал между ясными звездами продолговатые, чуть отблескивающие черточки аэростатов воздушного заграждения, слушал трескотню зенитных батарей, гул авиамоторов и изредка удары падающих где-то фугасных бомб. Но никаких пожаров нигде на этот раз не было видно.
Не дождавшись конца тревоги, я отправился домой спать. В сем утра сегодня меня разбудил отец – опять тревога. Я не встал. Тревога вскоре кончилась. До двенадцати дня были еще две непродолжительные тревоги, никакой стрельбы я не слышал.
Видимо, теперь фашисты будут делать налеты на город часто. Артиллерийской стрельбы второй день не слышно, – вероятно, наши войска отогнали немцев от Ленинграда, немцы бесятся, бомбят с воздуха.
Позавчера немцами после многих жестоких бомбежек взят Шлиссельбург. Это значит – всякое сообщение Ленинграда со страною по суше прервано. Окном во внешний мир остается только полоска берега Ладожского озера между Невой и финнами, которые остановлены южнее Суванта-Ярви, на линии старой границы. Удастся ли нам уберечь от врага воды Ладоги?
На южной стороне идет ожесточеннейший бой, фашисты рвутся к Дудергофским и Пулковским высотам, и ближайшим пригородам.
Узнал я об этом в ТАСС, где был вчера днем и где наконец оформлены мои документы. Направляют меня пока на Карельский перешеек, в 23-ю армию.
Всего за вчерашний день было девять воздушных тревог, занявших с короткими перерывами сплошь весь день. Последняя, девятая, продолжалась почти два часа; был налет, трещали и бухали зенитки, изредка слышались взрывы. Я принял участие в дежурстве, вышел на верхнюю террасу дома, точнее – на крышу. Небо застилали тяжелые, кое-где прорванные тучи, над которыми плыла луна. Непрерывно гудели самолеты, вспыхивали разрывы зенитных и трассирующих пуль. Огненным пунктиром вздымались к тучам ракеты – белые и красные; прошлый раз я не понял их назначения, теперь знаю – это сигнализирует немцам всякая сволочь, шпионы.
Где-то вдали, видимо в районе Кировского завода, вздымалось зарево пожара, другое ширилось левее, в районе Балтийского вокзала. Грохнул, разлетелся каскадом огненных брызг, вздыбился черной тучей огромный взрыв в районе Тучкова моста. Осколки зенитных снарядов стали падать на нашу крышу зенитки грохотали.
Часов около двенадцати тревога кончилась. Когда я спускался в квартиру, на лестничной клетке первого этажа сидели с вещами жильцы, собравшиеся со всех этажей.
Во время предшествующих тревог я работал: за день написал две статьи, передал их по телефону в ТАСС.
Ночью бомбы разрушили несколько домов – на Литейном, на улице Чайковского, одна пробила небольшую дыру в Литейном мосту. Кроме того, разрушен дом No 14 по набережной Невы, бомба попала в Зоологический сад, и вообще еще немало бомб попало в разные места города.
Сегодня прекращена выдача белого хлеба кроме как по детским карточкам. Давно уже не выдается крупа. Вчера в Табакторг на Большом проспекте привезли немного папирос – удалось мне купить четыре пачки.
Вчера было восемь или десять воздушных тревог, и в последней из них, начавшейся в 10.40 вечера, снова налет, снова пожары где-то в районе Кировского завода. Бомбы падали и близко от нас, в двух-трех случаях наш огромный дом дрожал. Я лазал на крышу – на наблюдательный пост, смотрел в бинокль на пожары. Потом до трех ночи готовился в путь на передовую, на Карельский перешеек, – резал пленку,
