Барышев, раздосадованно мотнув головой: «А, пес их задави, эти мысли!», приподнимается со своего жесткого, неудобного ложа, выглядывает в едва приоткрытый боковой люк, – ночь подходит к концу. И думает, думает… У лыжников есть рация. Они связаны по радио со своим командованием. Каков будет приказ утром? Обороняться на месте? Пробиваться вперед на соединение с другими, наступающими частями? Ждать подкреплений? Или, если все наступление сорвалось – и на этот раз сорвалось (а кажется, похоже на это!), – пробиваться обратно к нашей линии фронта, как только она опять установится?.. Любой приказ будет выполнен, пока силы есть, пока это вот сердчишко работает. А если немцы полезут снова – бить, бить и еще раз бить их!
Барышев взглянул на ручные часы, – стрелки трофейных часов фосфоресцировали. Взглянул и сказал себе:
– Четыре сорок… Через пять минут, значит, по их расписанию!
И, толкнув в колено Расторгуева, сказал громко:
– Буди Беляева и всех… Через пять минут опять нам плясать придется!
… Ровно в 4 часа 45 минут утра, в полной еще тьме немцы начали свой очередной шквальный артналет… Спасибо их тупому педантизму, – три члена экипажа тапка Барышева, люди с крепкими нервами, успели если не выспаться, то хоть полчаса поспать. И потому, проснувшись на своих боевых местах, перекинулись шуточками. А вокруг уже грохотало, выло, свистело, ломались деревья, дробно стучали осколки и мерзлые комья земли.
День 12 апреля – пятые сутки боевых операций в районе Веняголова – начался…
Шквал оборвался внезапно, так же как начался. Барышев отвел лицо от последней из пяти смотровых щелей, к которым, вертясь в своей башне, приникал поочередно, следя за разрывами и выискивая в поле зрения какую-нибудь «дополнительную» опасность, какая могла возникнуть за черными пятнами разрывов. Там и здесь еще лежали несколько человек, которым теперь уже никогда не подняться. У Барышева болела голова, нестерпимо болела голова, – пять суток почти без сна мутнили сознание, настроение сегодня было отвратительным, и этого не следовало показывать окружающим. Барышев и сам не знал, почему вдруг так изменилось его настроение, – все эти дни и ночи оно было хорошим. Может быть, сказывалась потеря крови? Раненая левая рука болела не очень сильно, эту боль Барышев уже приучил себя терпеть. Лишь бы не началось воспаление!.. Нет, не рана, конечно, сказалась на настроении. И не усталость. И не беспрестанное нервное напряжение, – скоро год, как длится война, к боевой обстановке Барышев давно привык. Конечно, нервное напряжение, когда идешь на своем танке в атаку или когда с короткой остановки ведешь огонь, совсем не то, какое бывает в часы пассивного ожидания: накроют тебя или не накроют, – а ты в эти минуты, приникнув к смотровой щели, глядишь, как вбивают в землю хороших людей разрывы снарядов, ложащихся в гуще пехоты…
Нет, дело даже не в смерти, своей ли, товарищей ли твоих… Смерть давно перестала ощущаться как давящая мозг угроза, она всегда близка, она всегда рядом, надоедливая старая карга, словно бы злая теща, на которую не стоит обращать внимания… Эти раздумья о жизни и смерти лишь в первые месяцы войны одолевали людей, теперь никому не интересны такие раздумья: все давно продумано, решено, привычно, обыденно – война есть война!.. Надо только всегда быть очень внимательным, зорким, точным, сообразительным… и веселым! Да, да, Барышев и сам знал, что он человек веселый и что любят его за это, прежде всего за это!
Ага, кажется, попятно, почему нынешний день он встречает в таком отвратительном настроении! Открыв люк, он прислушивается к звукам отдаленной стрельбы. Ухает артиллерия: бьют в Веняголово, а тяжелые переплевываются через пего. Пунктиром пулеметных очередей опоясаны леса и болота по горизонтy oт востока к югy. Только в одном месте, где-то строго на юге, слышен пароксизм происходящего сейчас боя. Этот пункт Барышев мысленно переносит на карту и все понимает. Ему не хочется понимать, но он глядит на свой планшет, на компас и вопреки своему желанию определяет… Да, да, все ясно: наступление наше сорвалось. Опять сорвалось. Веняголово не взято. Наши ушли обратно за реку Мгу, а вот эта вспышка боя происходит там, где расположено КП горнострелковой бригады. Да, конечно, там. И это значит…
– А ну его к черту! Еще ничего это пока не значит! Гадать нечего, можно и ошибиться. Но ведь не ошибка, что мы сами-то уже отрезаны от своих тылов, что никаких подкреплений больше нет, что вблизи – на километр по окружности, на два, на три вокруг – тишина, совсем бы не нужная тишина!
Сколько готовились, сколько усилий, сколько людей потеряно, – неужели опять впустую? Неужели все никак не научимся воевать? Про кого это скажешь, что плохо воюем?.. Ведь все, кого только ни видел вокруг себя в боях этих дней, – все воевали здорово! Честно воевали. Дрались и погибали как надо. Нет, те, кто в бою, – те воюют отлично, бесстрашно, беззаветно. В каком же звене управления боем – ошибка? В бригаде? В армии? Во фронте? Или, может быть, еще выше?
Нельзя сомневаться в командовании – это ведь преступление. Если сомневаешься, не станешь как следует воевать! А он, Барышев, дисциплинированный, он верит бойцам, он верит и генералам. Барышев сейчас вспоминает пьесу Корнейчука «Фронт». Неспроста она напечатана недавно в газетах! Как и все фронтовики, он внимательно прочитал ее. Все в ней правильно? Или – не все? Ставка? Барышев размышляет о Ставке верховного главнокомандующего… Это – Москва, это Кремль – как далеко отсюда!.. По Ставка с командующим 8-й армией связана прямым проводом. И там, в Москве, наверное, уже знают больше о делах под Веняголовом, чем знает сейчас он, москвич Барышев, сидящий в башне своего трофейного танка, здесь, в шести километрах от Вепяголова, в немецком тылу, в лесу… Тишина!.. Какая неприятная тишина!.. А все-таки он не позволит себе предаваться дурным настроениям – ведь он коммунист: идя в этот бой, он подал заявление. Давно следовало подать, да все как-то хотел, чтобы лучше его узнали. Когда вернется в свой батальон, на первом же партийном собрании его заявление будет рассмотрено. Примут, конечно, примут, – его душа чиста и дела чисты…
Тишина!.. А, нет, что это?.. Рокот моторов, скрежещущий, пока еще тихий, но явно усиливающийся лязг гусениц… Кажется, танки? Нет сомнения – танки!
Раздумий и дурного настроения как не бывало! Мгновенно собранный, решительный, Барышев высовывается из люка:
– Связной!
Два красноармейца вскакивают с ветвей, наваленных на снег у правой гусеницы, оправляют ушанки, вытягиваются.
– Беги узнай! – говорит правому, молодому широкоскулому парню Барышев. – У вашего комбата… Ах, да, он тяжело ранен… Кто у вас, лыжников, за комбата?
– Замполит цел, товарищ старший сержант! – Вот ему доложи… Слышишь?
Оба бойца прислушались. Тихий, безветренный лес донес явственный шум приближающихся
