магазин прихожу, молоко покупаю, а продавщице бы взять и сказать: «Дедушка, давай я тебе пакет этот в авоську положу». А какая и до дверей бы проводила. Вот бы нам приятно было.
– Вот так представишь, как дальше будут развиваться капиталистические реалии, и ужас охватывает. Опустошение и озлобление – ничего иного простому народу не оставлено.
– Или вот скамейки взять, – бормотал пенсионер. – За три дома отойти пришлось, чтобы свободную найти. А что, домоуправление больше не работает, что ли? Тяжело им два камня да деревянную перекладину у подъезда поставить? Не хотят работать! Вот она где, загвоздка!
– Да как работать-то, как, объясни мне! Даже бурлаком без блата не устроиться. Я не представляю, что надо сделать, чтобы стать инженером. Только людей грабить остается. Но не хочется мне грабить, пойми!
– Я о лекарствах и не говорю, – входил в раж дед. – Мне как инвалиду льготные полагаются. Так ведь днем с огнем их не сыщешь! Где вот они, настоящие капиталисты, чтобы стариков лекарством обеспечить? Капитализм – ничего, пусть будет капитализм, раз ничего другого нет, только не хотят у нас люди работать. Не хотят.
Максим осекся. Взглянул на старика пристальнее.
«Так, значит, принимаешь ты капитализм?»
Лихорадочно вгляделся он в медали: «40 лет Победы», «50 лет Победы», «60 лет Победы». Одни юбилейные.
«А где же боевые, батя?»
Поднялся он на ноги.
– Да не ветеран ты никакой! Потому и капитализм в душу запустил! Поэтому и не крепки идеалы твои! Поэтому и рад ты губернаторским подачкам!
– Или вот транспорт, – произносил старик. – Разве пенсионеры не заслужили сидений с подогревом…
Не то, понимал Максим, не то. Не опора эти люди, не стержень. Нельзя их больше в расчет принимать.
Денежка
На дело они с Сидишником пошли. Тяжело, нутро ноет, мыслям неспокойно. Вспомнились слова из «Капитала»: «Труд – это процесс, который совершается между человеком и природой. В этом процессе человек своей деятельностью опосредует, регулирует, контролирует обмен веществ между собой и природой».
Вскрыли дверь. Вошли.
Сидишник в зале орудовал, Максим в спальню полез. Сидишник – любитель техники, всегда ее забирает. У него и свои каналы сбыта есть. Технику любит, а музыку отстойную слушает. Лохопоп какой-то.
В шкафу Максим ковыряется. Нехитрый тайничок в белье отыскался быстро, но оказалась там всего пятисотрублевая купюра. Тухлая хата.
– Дяденька! – услышал вдруг сзади.
Вздрогнул. Обомлел даже.
За спиной стояла девочка лет пяти. И кулачок к нему тянула.
– Возьми денежку! – ладошкой маячит. – Денежка хорошая, круглая.
Совсем что-то плохо Максиму стало.
– Что там? – подскочил на звуки Сидишник. – Эге, откуда она вылезла?
– Не заметил, – отозвался он. – Может, на кухне была.
– Денежка, – повернулась девчушка к Сидишнику. – Ты хотел денежку? Одна всего, но не жалко.
– Ну-ка, ну-ка, – присел тот на корточки. – Сколько тут у тебя?
Девочка разжала ладошку и опустила в ладонь Сидишника двухрублевую монету.
– О, как раз двух рублей на трамвайный билет не хватало! – обрадовался тот.
А Максима злость вперемешку со стыдом взяла.
– Отдай ей деньги, – выдавил он.
– Зачем? – вскинул на него глаза Сидишник.
– Отдай! – заорал Максим и бросился на напарника с кулаками.
И бил его, и бил еще, и хотелось бить его целую вечность, и радовалась душа Максимки.
Сидишник сбросил его на пол и принялся молотить в ответ.
– А еще я польку-бабочку танцую, – доносился писклявый голосок девочки.
Каюк банде
– Так, – мрачно выслушал отчет Сидишника Черепан. – Значит, вот как все повернулось. Значит, такой вот праведник в наших грешных рядах завелся. Из-за двух рублей товарища избил.
Испытующе взглянул на Максима, тот взгляду не поддался и продолжал смотреть гордо.
– Он мне больше надавал, – ответил.
– Правильно сделал. Что это вообще за жалость в тебе проснулась? Если хочешь выжить в капиталистическом мире – никакой жалости!
И, уже удаляясь, добавил:
– Месяц на хлебе и воде. Ни копейки с дел не получишь.
Понял Максим в тот момент, что заблуждался и в нем, и в других пацанах, и вообще во всей лихой бандитской жизни.
Ночью видение ему было. Сон очень уж явственный.
Пришел к нему Великий Капиталист. Он не представился, но Максим как-то сразу вдруг понял: это и есть он самый, Великий Капиталист. В черном фраке, в цилиндре, с тростью, страшный и омерзительный.
– Пока я с тобой хорошо буду говорить, – забубнил он высокомерно и неприятно. – Не уяснишь сказанное – пеняй на себя.
– Недовольны мы тобой, – продолжал, – все адепты рыночной экономики недовольны. Чувствуем, что вызревает в тебе сила, которая может быть направлена против нас.
– Это огорчительно, – головой качает. – Попытка изменить естественный ход истории – преступление, пойми это. Капитализм – естественное развитие общественных формаций. Усмири в себе недовольство, возрадуйся окружающей действительности. Неужели ты не замечаешь, как прекрасен этот мир?
А Максим в этом сне не испугался.
– Что, сволочь, боишься?! – закричал он прямо в морду Великому Капиталисту. – Вижу, что боишься. Чувствуешь, вражина, что конец твой близок! В агонии ты сдохнешь вместе со всей своей рыночной экономикой. Не подчинить вам меня!
И, выставив вперед «Капитал», храбро выдал страшному призраку:
– Изыди, нечисть!
Проснулся тотчас. Ночь. Братва спит между могил. И какое-то шевеление по кустам и деревьям. Нет, показалось.
Снова прислушался. Сердце ноет, тревога вокруг витает. Что же это такое? Почему тревожно так?
Все же есть кто-то поблизости. Вот ветка качнулась, и шепот слышится.
Стал он по-пластунски отползать в сторону. Не забыл про котомку с «Капиталом» и своим немногочисленным скарбом. Вот так и стучит в висках, что сейчас что-то произойдет.
Вдруг видит: за деревьями машина стоит. Грузовая. И люди вокруг – одни тени мрачные, стоят, выжидают, готовятся.
– Оглушайте и в машину их грузите, – шепотом отдает один распоряжения. – Каюк настал этой банде.
Зажигалкой на мгновенье фигуры осветились. Менты!
«Кричать надо!» – озарило.
«Или не надо?» – сомнения закрались при воспоминании о несправедливости Черепана.
«Надо!» – решился, потому что не мог иначе.
– Братва!!! – завопил дурью. – Облава!!!
И сам – к кукурузному полю подался, благо поблизости.
Вскочили пацаны, закричали. Тут же сирена завыла, и фары ментовских машин пронзили кладбищенскую темноту. Беготня, вопли. Мечутся человеческие фигуры, вскидывают менты дубинки и на
