правительства России, ну, или, как минимум, парламента. Вот только как попасть в него, в этот самый парламент?
Стало ясно, что надо снова применять свою Силу для того, чтобы разрушить действующий с ещё союзных времён Верховный Совет и заменять его демократическим (на первых порах) парламентом, в который мы, национал-социалисты, непременно должны попасть. В последующие недели я усиленно подпитывал мысли флюидами разрушения.
Газета продолжала выходить, Евграфов остался её главным редактором. Вероятно, он видел в себе нового Муссолини, потому что научился выпячивать нижнюю губу и постоянно складывал руки на грудь, ровно так, как это делал старина Бенито в кинохронике. В общем, в совмещении должностей председателя отделения партии и главного редактора газеты была своя логика. Теперь, когда мы уже не помышляли о массовых шествиях, воздействовать на народ надо было изящным и убедительным словом. Правда, тираж газеты снизился в два раза, с тысячи до пятисот экземпляров. Родственник Евграфова больше не желал печатать её в своей типографии, печать заказывали то ли в Балашихе, то ли в Подольске. Да и выходила она теперь крайне нерегулярно из-за перебоев с финансированием. Видимо, фашиствующий армянин терзался сомнениями о её необходимости, периодически решал не давать на неё деньги, но, переубеждённый Петром Евгеньевичем, снова размягчался и отстёгивал необходимую на новый номер сумму.
Между прочим, Аветисяна я никогда больше не видел.
Исчезла и фрау Люда. Евграфов говорил, что она устроилась на работу в Москву.
Газету с главредом мы теперь делали вдвоём. На моей зарплате, как ни странно, новая ситуация не сказалась. Я даже стал получать больше. Почему-то мне кажется, что Евграфов приплачивал мне из своего кармана. Мы продолжали регулярно ездить в Москву и продавать там фашистскую литературу. Нас почти не гоняли.
Жизнь вернулась в свою колею и стала куда более размеренной, чем прежде. Никаких маршей и демонстраций, никаких собраний на лесных опушках. Порой мне вообще казалось, что, кроме нас с Петром Евгеньевичем, в партии не осталось никого. Но он уверял меня, что число партийцев неумолимо растёт и что рано или поздно мы себя ещё проявим.
Отчасти, как выяснится позже, всё это было правдой.
Помимо газетной работы, я развивал доверенное мне направление. То есть общался с людьми и осторожно пытался привить им мысль, что фашисты были и остаются замечательными ребятами.
Общение со старухами, как я понял почти сразу, никаких дивидендов партии не несло. Работать надо с людьми помоложе, а желательно — с совсем юными.
Довольно скоро в голову мне пришла гениальная идея, что в идеале фашистскую пропаганду надо начинать с детских садов. Ну, или, как минимум, с начальных классов школы. Идея поражала своей простотой и перспективностью. Я заглянул в ближайшую к дому школу, назвался массовиком-затейником (именно так, слово в слово) и предложил директрисе, сумрачной и, по всей видимости, выпивающей бабе, совершенно бесплатно поставить с первоклассниками — на дворе уже стоял сентябрь, и школы жужжали ребятнёй — музыкальный спектакль. С которым, подчеркнул я, можно и на родителей впечатление произвести, и на городское, а то и областное управление образования.
— Ну почему же бесплатно, — игриво ответила мне директриса. — Мы вам и заплатить можем.
На цене пока не сошлись, но по рукам ударили. Я приступил к репетициям. Класс, насколько помню, носил литеру «г», то есть определили в него самых талантливых и импульсивных мальчиков и девочек, что было мне только на руку (вы, наверное, и сами знаете, что именно их определяют в классы с этим буквенным наименованием). Первоклашки попались сообразительные, не по годам умные и к фашистским идеям податливые. Недолго думая, по примеру старой американской комедии под названием «Продюсеры», я решил поставить с ними что-то вроде мюзикла. Да, да, «Весну для Гитлера». Чтобы детишки, танцуя, выбегали на сцену и, вскидывая руки в фашистском приветствии, пели: «Весна для Ги-и-итлера! Весна для Ги-и-итлера! Для Ги-и-тле-э-ра-а ве-э-сна-а-а-а!!!» А потом бы начинали маршировать и выкрикивать по очереди:
— Не будь дураком, будь умным! Вступай в нацистскую партию!
— Покорённая Европа под ногами!
— Все под красно-чёрные знамёна!
Ну, и прочие лозунги из фильма и из моей талантливой головы.
Всё шло по плану, дети репетировали с огромным энтузиазмом, слышали бы вы только, как истово отвечали они хором «Хайль!!!» на моё дежурное «Зиг», но исторические события той осени помешали мне довести до конца эту постановку. Дело в том, что спровоцированный моей неистовой энергией конфликт между президентом Ельциным и Верховным Советом достиг в эти дни своего апогея. Я, именно я, распалил топку до предела.
Ужасно жалею, что так и не довелось осуществить постановку этого музыкального спектакля.
— Ребята из Москвы, — объяснил Пётр Евгеньевич на общем сборе партийного отделения, первом за чёрт-те знает какой период (аж двадцать четыре человека присутствовали на нём, а вот Николая, главного бузотёра недавнего бунта, почему-то не было), причину нашего участия в предстоящих событиях, — просят помочь с людьми. По всей видимости, готовится смещение уральского мужика с должности. Нужны боевитые ребята для захвата объектов. Возможно, — Евграфов аж сладко причмокнул от предвкушения, — это будет телецентр.
— То есть, — уточнил я, потому что все остальные тупо молчали, — мы выступаем на стороне Верховного Совета? Того самого заскорузлого Верховного Совета, столь нелюбимого и вами, и мной?
— Да, — кивнул главред. — Но ты не просекаешь перспективы, которые открываются после этого. Если власть захватят представители парламента, страна станет не президентской, а парламентской республикой. Пройдут выборы, а они обязательно пройдут, мы войдём в новый российский парламент и начнём там работать. Работать мы умеем и запросто сможем провести своего представителя на должность председателя. Что это означает? Что мы станем управлять страной!
— Вы правы, — согласился я.
А про себя подумал: только не ты будешь этим председателем, не рассчитывай. Им будет… ну, посмотрим.
В тот же день, а было это, как вы наверняка уже догадались, приснопамятное третье октября, на электричке мы добрались до Москвы. Нас встретил человек в кожаной куртке, показавшийся мне чрезвычайно знакомым. Чуть подумав, я вспомнил, что видел его беседующим с Евграфовым на точке, где мы толкали литературку. Вроде ещё при Круглове. Они с Петром Евгеньевичем тепло поздоровались, и человек объяснил, что отряды уже формируются, нам предстоит отправиться на Воробьёвы горы, где мы поступаем в распоряжение некоего майора Сытина, боевого, подчеркнул он особо, офицера. Он проведёт с нами инструктаж, объяснит план предстоящих действий и наши задачи, а затем мы совершим под его руководством небольшой марш-бросок до требуемого объекта, где сольёмся с другими отрядами и начнём операцию по захвату.
— Что брать-то будем? — не терпелось узнать Евграфову. — Скажи, не томи!
— Телецентр «Останкино»! — выдохнул многозначительно поморщившийся человек в кожанке.
Видимо, скрывать этот факт уже не было резона. Евграфов просветлел.
— Руцкой с Хасбулатовым, — объяснил человек, — хотят прорваться на телевидение. У кого телеэфир, за тем и власть.
— Это точно! — согласился Пётр Евгеньевич. — Очень правильное решение.
События того вечера и последующих за ним дней отложились в моей памяти не столь ярко, как путч девяносто первого года. Более того, меня всё это время преследовало жуткое дежа-вю: те же колонны, те же кричащие люди, тот же разброд и раздрай, хоть и выдаваемый за организованный протест оппозиции. С удивлением для себя я почувствовал, что теряюсь в происходящем, что оно не возбуждает меня, не восхищает, не вызывает восторженных эмоций. Более того, что оно просто неприятно мне. И дело тут,
