монет, я благодарен им за это, они казались мне прекрасными в своей брезгливой жалости. Пару раз мне удавалось отнять деньги у подростков — на них с неохотой мне продавали в местных магазинах кое-какие продукты. Их не хватало, чтобы утолить голод, — приходилось воровать.
Дней через десять мне удалось добраться до Барнаула. Попутки брать меня отказывались, на автобусы не было денег, а злые шофёры категорически не желали везти меня бесплатно, так что весь путь я преодолел пешком. Самое ужасное, что чувствовал я тогда, — полную неспособность оказывать на людей влияние, пусть самое маломальское. Вот так одним махом я потерял уверенность в себе, мистический талант и даже заветную Силу.
Спустя час после прибытия в Барнаул мне крупно повезло: меня ради развлечения избили пьяные подростки. Окровавленный, я валялся на скамейке, кто-то из жалостливых жителей этого города — такие ещё встречаются — вызвал «скорую». Меня отвезли в больницу, и примерно с неделю я валялся там. Это была большая удача: по крайней мере, я отоспался, почти перестал кашлять, а с лица сошла опухоль. Правда, несмотря на это, я увидел в зеркале не былого лидера и бойца, а жалкого, потерянного человечка.
Документы у меня отсутствовали, имя своё я называть отказывался — главврач решил передать меня в приют (официально он назывался как-то хитрее) для душевнобольных. Такие планы меня не устраивали, пусть даже в этом приюте есть постоянная еда и относительно мягкая постель, — за день до означенной даты переезда я из больницы свалил.
Шляться по городам мне было не впервой, а вот настроение, с которым я правдами и неправдами перебирался из одного населённого пункта в другой, ощущение окружающей действительности и собственного «я» во всём этом пребывали ниже нулевой отметки. Никогда я не боялся этого призрачного мира со всеми его гадостями (я полагаю), мне хватало щепотки злости, чтобы в любую секунду завести в себе все многочисленные роторы и турбины, которые вмиг наполняли меня желанием движения и постоянной мести. А тут вдруг они затихли. Ни малейшего колебания, даже поползновения. Я тщетно пытался возродить в себе былую злость, мою спасительницу и утешительницу, приставал к прохожим, оскорблял на улицах женщин, угрожал мужчинам. Увы, женщины почему-то не оскорблялись, лишь презрительно морщились и воротили в сторону носы, прикрывая их ладошками, мужчины не пугались моих угроз и, лишь досадливо матеря, проходили мимо либо же устало и без азарта отвешивали мне несколько нравоучительно-сдержанных тумаков, на которые я не мог ответить.
«Чёрт возьми! — устало недоумевал я где-то в затуманенных глубинах подсознания. — Неужели стадо этих моральных уродов могло так сильно выбить меня из колеи? Что такого серьёзного произошло, что? Неужели я раньше не попадал в передряги? Неужели меня можно затушить так легко? Я ничего не чувствую, мне хочется лишь спать. Забыть обо всём на свете и спать, спать, спать. Мне не нужно ничего в этой жизни, я исчерпал себя. Может быть, кто-то добрый и внимательный тихо и безболезненно умертвит меня?»
Я весьма преувеличиваю сейчас степень моих тогдашних переживаний. Я вовсе не облекал недовольство собственной персоной в такие патетичные сомнения и укоры. Все эти мысли лишь вяло и тупо шевелились где-то в отстойниках сознания, не посылая в центр управления жизненными силами ни единого позыва к встряске.
Должно быть, именно так исчерпывают себя все люди, живя какими-то глупыми, но дерзкими подростковыми надеждами и тихо отказываясь от них, едва переступив порог взрослой жизни. Должно быть, всё предыдущее и было моей прыщавой подростковостью, которой пришёл черёд заканчиваться. Разумеется, я делаю огромный комплимент безликой людской массе, сравнивая их психологические реалии со своими, но, несмотря на моё категорическое отличие от гомо сапиенс в образе мыслей, физически я всё же от них не отличался, а физическая конструкция значит многое, пожалуй, даже существенно больше, чем может показаться на первый взгляд.
Но даже не вялость и смирение с реалиями жизни озадачивали меня наиболее всего. Самое ужасное заключалось в том, что я напрочь потерял ощущение космических далей и их значений для собственной персоны. Я категорически перестал чувствовать бескрайность Вселенной, безумно стремительный ход времени и пугающе будоражащий тлен, оставляемый тем движением. Я уже не смотрел на себя и на реальность через призму миллиардов лет объективности как на что-то ушедшее, забытое и совершенно утратившее право называться реальным, имевшим место в объективности. Пусть по первому впечатлению недалёкого постороннего этот взгляд тяжёл, страшен и совершенно опустошающ, но именно он придавал мне силы к сопротивлению, именно он возвышал меня над человечеством.
И вдруг в одночасье я стал тупой и недалёкой обезьяной, я утратил величественную способность векового зрения, я начал жить лишь потребностями первой необходимости, с каждым новым днём незримо отрекаясь от себя предыдущего. И даже — вот в чём загвоздка! — почти не испытывая желания возвратить себя прежнего.
Почти, потому что порой ощущение того, что всё идёт не так, как надо, во мне возрождалось. Собственно говоря, оно присутствовало во мне всегда, вот только пользы от него не было никакой. Оно не давало ни побуждения действиям, ни искры мыслям. Лишь гнёт несло оно с собой, подавляющий гнёт ощущения собственной ущербности.
Чтобы как-то прокормиться, я устраивался на работу. Работа была неизменно грязной и низкооплачиваемой: грузчик или какой-то там разнорабочий. Помнится, в Оренбурге предприниматель-казах не побрезговал взять меня, вонючего бродягу, грузчиком на рынок, и я проработал у него месяца четыре. Да, вот так. Вспоминаю сейчас это и искренне удивляюсь — неужели всё это действительно происходило со мной? Картинка такая блёклая и расплывчатая, что порой у меня возникают сомнения, а не подсунули ли мне чужие воспоминания, как об этом частенько пишут в фантастических романах? Но нет, воспоминания мои.
Вот я таскаю через лужи ящики с фруктами, на мне грязная болоньевая куртка и не менее грязная кепка, на ногах чёрные не то изначально, не то от налипшей на них кусками грязи сапоги (видимо, уже осень). Продавщица в синем переднике, высохшая женщина с сигаретой во рту, принимает у меня товар, показывая, куда его ставить. Разделавшись с ящиком, я приобнимаю женщину за талию и шепчу ей в ухо: «Покувыркаемся сёдня, Галь?» Женщина игриво улыбается полоской железных зубов и даже отвечает мне мимолётным поцелуем. Откуда-то ко мне приходит знание, что это моя сожительница, что я живу в её обшарпанной однокомнатной квартире и иногда, когда хватает сил на эрекцию, коротко и яростно занимаюсь с ней любовью.
Да, мы близки. Ух, как мы близки! Ближе нас нет никого в этом вонючем мире. Ничто так не сближает, как отчаяние и чувство потерянности, а этих ингредиентов в нас с избытком.
Сцена меняется: мы на кухне. Ужин. Жидкий борщ, кислый и постоянно крошащийся хлеб, покрытые налётом ложки. Бутылёк самогонки на столе: нет, не бухаем — так, расслабиться после трудового дня. Раньше Галина и сама гнала, когда сидела дома. Сейчас покупает — здесь недалеко, в соседнем подъезде, у тёти Лизы.
— Вот и выгнали после этого, — вздыхает Галя, а потом медленно, но верно наливается яростью к своему прошлому, которое было таким несправедливым к ней. — Представляешь, я вообще там не при делах! Не входила даже в эту палату. Я знаю, кто меня заложил. Две их было, до сих пор иной раз встречаю. Одна на пенсии уже, вторая ещё работает. Карга старая, и кто таких древних держит только?! Улыбаются, суки! Как здоровье, Галина Анатольевна, как дочка?
— Э-э, Галя! — машу я рукой. — Плюнь и разотри. Я ли людей не знаю! Тут надо либо тупым быть, вот просто вообще тупым, чтобы ничего не замечать, либо в глотку вгрызаться, чтобы своё отстоять.
— Да вот видишь, не умею я в глотку, — разводит руками Галина. — Не научили! Вот и сижу теперь у разбитого корыта.
— Пусть, пусть, — глажу я её руку. — Ты чище и выше всех этих сук. Они тебя не стоят.
— Да уж знаю, — смиренно делает она движение. — Таких дур, как я, сейчас уже не осталось. Повывелись все.
Другая сцена. Тёплая, почти отцовская. Или даже дедовская: дочь Гали — да, у неё взрослая дочь! разве я не говорил, что Галина на пятнадцать лет меня старше? — привела на ночь внука. Сама в ночной
