Книга Бытия

— Гуляйте-ка в другую сторону, — распорядился мудрец.

— А почему? — возмутился Бздын. — Ты здесь сидишь, а нам нельзя? Мы ничем не хуже! А ну, пусти!

— Знаю я, зачем идете. Знаний на халяву хотите!

— А хоть бы и знаний, тебе-то что! — не унимался Бздын.

— И правда, — забормотал добродушный Дын, — Гын, может, вместе пойдем? Ну ведь интересно же, что ты в самом деле?

Искушение. Мало того, что Гын-Рытркын сам себя искушал, так еще и эти Рытркыны за него взялись.

— Не пущу! — возопил он. — Сам не пойду, и вас не пущу!

— Ну почему? — огорчился Дын.

— Да жлобяра потому что, — психанул Бздын. — Тут ему, понимаешь, все дадено, слушай и вникай, а он ерепенится — сам да сам! Пойми ты, мудрец недоделанный — время дорого! Сегодня эту возможность упустим — завтра поздно будет, сам себе не простишь. Вот уйдет Патриарх — и сам ничего не узнаешь, и другим рассказать не сможешь. Это какая возможность всем философам нос утереть! Ой, чего дерешься- то!

Гын вновь поднял посох, которым только что огрел Бздына.

— Мимо меня никто не пройдет!

Но тут Дын поступил уж очень подло. Он закричал: 'Бздын, беги!' — и бросился на Гына, пытаясь выхватить у него палку. Как более опытный, Рытркын-оригинал извернулся, и так треснул Дыну по башке, что у того даже мозги через уши вылетели, и поверженный мудрец пал ниц. Видя, как Рытркын, грозный, убивает своего Дына, оставшийся в живых Бздын побежал к Патриарху, вопя о помощи, но посох, метко брошенный Гыном, пробил бегущему затылок и вышел из горла через клюв. Бздын тоже упал, как подкошенный, дернулся пару раз — и замер.

Гын, в ужасе взирая на дело рук своих, встал на колени перед телом Дына и начал исступленно грызть ногти. Потом встал, выдернул посох из головы Бздына и побрел к задумчивому Патриарху.

Море шумело у ног, мокрые камни мешали идти, мудрец, спотыкаясь и падая, разбил в щепы палку, и стер ноги в кровь.

Гын-Рытркын понимал, что когда он вернется — все будет иначе, и ничего непоправимого не случилось, но легче ему от этого не становилось.

А Патриарх становился все ближе и ближе, такой невозможный — и такой желанный.

Вернулся Дол-Бярды только под вечер, потрясенный до глубины души.

— Чего, чего там было? — окружили воина товарищи.

— Не знаю, — бесцветным голосом ответил победитель. — Но отныне буду делать это каждый день.

Суровая физиономия единственного профессионального бойца в экспедиции расплылась в глупейшей ухмылке.

— Сейчас я всех этих бичей!.. — засопел Ботва. — Я им покажу!..

Пан-рухха пришлось едва ли не связывать, чтобы он не натворил глупостей.

— Пустите, — металась воинская кляча, и мудрец поразился, откуда во флегматичном Ботве столько страсти. — Во что воина превратили, быдлы!

— Вообще-то они циритэли, — заметил Гуй-Помойс.

— Да хоть бильмандо, — ревел Ботва. — Хозяин, очнись!

Но Дол-Бярды рухнул на тюфяк, набитый травой, и забылся счастливым сном.

На следующее утро с Ботвой и воином в пещере остались Тым-Тыгдым и Раздолбаи, а Тып-Ойжон, Ыц-Тойбол и Гуй-Помойс отправились с визитом к Великой Матери.

— Пришли, сынки? — обрадовалась Матерь. — Ох, и силен ваш Бердыш.

— Дол-Бярды, — сухо поправил старый ходок.

— Да ладно тебе, крепыш, — бабища шутейно пихнула Гуй-Помойса, и тот едва устоял на ногах. — Что, тоже бороться хотите?

— Зачем? — испугались все трое.

Матерь снова засмеялась:

— Да шучу, шучу. Нельзя мне, я уж понесла…

— Что понесли? Куда?

Смех у Великой Матери, хоть и странный для гостей, а все-таки приятный, долгим эхом раскатывался по пещере.

— Ох, сынки, и веселые же вы! А откуда, по вашему, дети берутся?

— Кто откуда берется? Вы вообще о чем? — Тып-Ойжон был деморализован — он впервые не понимал вообще ничего.

— Ну как же… — растерялась и сама Великая Матерь. — А вы-то как на свет появились? Папка с мамкой есть у вас?

— Я на дереве вырос, — ответил Ыц-Тойбол. — А что такое папка с мамкой?

— Меня нашли в борзянке, — сказал мудрец. — Но я ничего не понимаю.

— А я это… вообще из выгребной ямы вылез, — признался старый ходок.

Матерь опять приготовилась зареветь, но Тып-Ойжон помешал ей:

— Эмоции потом. Что тут у вас происходит?

Происходили у циритэли вещи поистине удивительные. С незапамятных времен, еще даже когда и гор здесь в помине не было, Великая Матерь уже рожала детей. Суть процесса сводилась к следующему — по крайней мере, так это понял мудрец, — уд мужика представляет из себя часть хитрого устройства, аппарата размножения. В контакте со второй частью устройства, находящейся внутри бабы, аппарат начинает работать, и через определенное время баба рожает: то есть аппарат воспроизводит копию циритэли в миниатюре, и копия называется ребенок. Эти ребенки — или дети — вырастают, и сами становятся мужиком или бабой, но до обряда инициации с ними ничего не ясно. Чтобы баба понесла — то есть чтобы аппарат размножения начал работать — циритэли занимаются любовью, то есть тем, чем вчера занимались Дол-Бярды с Великой Матерью. Процесс до безумия приятный, особенно для мужиков, поэтому они так трепетно относятся к своим удам.

— И ваш-то вчера, — вновь рассмеялась Матерь, — все ведь понял, не знаю как. Видали: как схватит мужика за хозяйство, тот и скис.

— Эй, погоди! — растерялся Ыц-Тойбол. — А у Дол-Бярды что, тоже хозяйство?

Матерь задумалась — и не нашла что ответить:

— Чем же это он меня вчера так утомил?

Тып-Ойжон успокоил ее:

— Он и сам утомился. И тоже не понял, отчего.

Визитеры собрались уже откланяться, но Великая Матерь не отпустила их просто так.

— Нет, сынки, нельзя так. Обязательно надо, чтобы след от вас остался у циритэли. Да и бабы наши на вас косятся, понравились вы им.

Тут уж мудрецу и ходокам стало вовсе не по себе.

— Может, не надо? — робко спросил Гуй-Помойс.

— Ты что, крепыш? Конечно, надо! Да ты не бойся, тебе точно понравится.

Визитеров развели по разным пещерам. Тут-то им и открылась природа таинственных стонов, но ни ходоки, ни мудрец об этом никому потом не говорили, и между собой стыдливо не обсуждали.