вернулись в тепло казармы.
Уже два дня, как они вернулись из увольнительной, но никого в части не было, даже собак. Коммутатор молчал, самовольно покидать часть почему-то не хотелось — и Димке, и Освальду едва исполнилось по восемнадцать, они служили только третий месяц, и самоволка для них казалась чем-то ужасным, вроде убийства или измены Родине. Город внизу скрылся за пеленой снега, да, впрочем, его и дождем заслоняло напрочь.
— Ты знаешь, что существуют горные киты? — спросил Димка, не раздеваясь бухнувшись в койку.
— Кто?
— Ну, киты! Горные, — разжевал Димка другу. — Обвалами называются.
Освальд разделся, аккуратно разложил на табурете обмундирование, и залез под одеяло:
— А горных акул не бывает, которые селями называются? — зевнул он.
— Дурак, — обиделся Димка. — Не хочешь — не слушай.
— Да не, давай, в целях расширения кругозора, — покладисто отозвался Освальд.
— Они вовсе не являются причинами камнепадов, и живут вдали от человеческих поселений. Иногда только можно увидеть каменный фонтан.
— Ты-то откуда знаешь?
— Видел!
О, господи, подумал Освальд, что за трепло. То про Черного альпиниста, то про снежного йети… тоже мне, дитя гор.
— Хочешь анекдот? — спросил Освальд.
— Трави, — обиделся Димка.
— Встречаются два грузина, один другого спрашивает: «Гоги, ты куда это с полным мешком брынзы идешь?» — «Пойдем со мной, увидишь.» Забираются они высоко-высоко в горы, вылезают на узенькую площадку, на краю которой стоит огромный валун. Гоги высыпает брынзу, и оттаскивает приятеля подальше. Вдруг из-за валуна появляется огромная волосатая лапа, хватает брынзу и утаскивает за камень. Что-то чавкает, икает и давится. «Гоги, кто это?» — «Не знаю. Но брынзу любит!..»
— Да пошел ты, — окончательно обиделся Димка, и отвернулся.
Ну и ладно, все равно я спать хочу, не придал значения обиде товарища Освальд. В конце концов, все хорошо впору, но уж каких-то горных китов-обвалов выдумывать… Спокойной ночи, малыши.
Ночью неясная, но ощутимо давящая тревога разбудила обоих.
— Остап, ты не помер? — подал голос Димка.
— Нет, это я просто дурно пахну, — ответил Освальд. — Ты чего проснулся?
— Дождь идет.
— Опять дождь, — простонал Освальд. — Как вы здесь живете, закисло все!
— У вас тоже всегда пасмурно.
— Много ты знаешь! — Освальд прислушался, потом снова продолжил: — У нас зимой холодно, и никаких дождей.
Дождь долго и яростно колотился в окна, на часах было без трех минут четыре.
— Ты про «Марию Целесту» слышал? — спросил Освальд.
— Спрашиваешь…
— Может, все наши тоже так исчезли?
— Может… Только вот странность «Марии Целесты» в том, что все исчезли в открытом море, там, где никуда исчезнуть, вроде бы, нельзя. А у нас тут простору для бегов — беги на все четыре стороны.
— А может, их всех в Чечню бросили? Там вроде прорыв какой-то был, вот и потребовались новые силы.
— Точно! А про нас забыли. Так что, пойдем в город, в комендатуру? — Димке такая версия понравилась.
— Утром пойдем, сейчас стрёмно что-то, — Освальд поежился под тонким одеялом.
Утром и вовсе была каша из снега и воды. Покурили на крыльце, вернулись обратно, сели в красном уголке.
— И куда мы пойдем по такой погоде? — Освальд с тоской глядел в окно. — Вымокнем, как цуцики. Слушай, может, радиостанцией воспользуемся?
— Я не умею, — покраснел Димка.
— Я тоже, — Освальд не стыдился этого, в отличие от товарища. — Погоди! Вроде у комбата в кабинете телефон напрямую с городом!
Димка сорвался с места и побежал на выход. Освальд догнал его уже на улице, когда тот поскользнулся и грохнулся на плац.
— Слабое звено! — процедил Освальд, помогая Димке встать. — Учил тебя старшина, учил — левой!.. левой!.. Тот, кто с правой — нам не товарищ.
Доковыляли до штаба батальона, которым являлся длинный бетонный барак. Все кабинеты оказались заперты. Пришлось вернуться обратно. Уже изрядно оголодав, решили идти в город пешком, и совсем уже собрались, когда Димка заметил…
— Остап, оружейка!
Освальд прильнул к решетке и увидел, что все автоматы стоят на месте.
— Их не могли перебросить без оружия… — выразил он общую мысль. — Все, Димастый, я уже боюсь. Придется идти.
Вышли, когда уже было без двух минут полдень. К дождю опять добавились снежные хлопья, ветер задувал со всех сторон сразу, огромную тучу, из которой падала вся эта мокротень, крутило в чаше гор вторые сутки. Дорога была извилистая, никакого транспорта, ни встречного, ни попутного, не попадалось.
Ни одного искусственного звука.
— Слушай, Димка, а если это война? — спросил Освальд.
— Остап, не накручивай меня, хорошо? — огрызнулся Димка.
Изрядно тряхнуло землю. Потом еще и еще. А потом началась такая свистопляска, солдаты упали, а земля тряслась, как будто ее поджаривали на электрическом стуле, и трещали скалы, и ходили ходуном горы, и хрустел асфальт. Прижавшись к отвесной стене спинами, они продолжили ползти вниз, на одних ягодицах.
— Кранты, Остап! — прокричал Димка. — Землетрясение!
— А я думал — горные киты на нерест направились! — сквозь грохот донесся ответ Освальда. А грохот с каждой секундой становился все оглушительнее, как будто двигался какой-то крупный зверь.
— Атас, обвал, — и Димка зажмурился.
А Освальд наоборот — широко распахнул глаза.
Огромная туша, мокрая, грязно-бурая, с прилипшими к ней камнями и обломками деревьев, пронеслась над их головами, и унеслась куда-то вниз, где через мгновение раздался чудовищный взрыв, и фонтан камней взметнулся высоко к небу, а потом все смолкло.
Снег прекратился, дождь тоже закончился, по небу носились клочья белых облаков.
— Пойдем в город? — спросил Освальд.
Димка не ответил.
Он вообще ничего не хотел.
5. Два вскрика
Удивительное искусство — носить свою судьбу.
Вот смотрите — идут два человека. Один — красавец Родригес Альва Гуерра Санчес, другой — сотрудник федеральной службы безопасности майор Мехавятки Готлиб.
У Родригеса судьба маленькая, куцая, вся в каких-то прорехах, рукава оборваны, и совсем не похожа
