это потом будет отражено в многочисленных древних мифах, которыми заклеймили те позорные неандертальские времена отказавшиеся от гибельной беспорядочной внутриродовой половой тактики потомки, едва научившись связно составлять слова и различать кровного родственника от дальнего, а дальнего — от чужака.
Впрочем, речь не об этом. Внезапно в этот мир пришел чело… неандерталец, способный изменить ход истории настолько, что мы сейчас жили бы при полном коммунизме где-нибудь в Альфа-Центавре, если бы этот тип появился ну хотя бы в эпоху египетских фараонов с их пирамидами, или, что еще лучше — в благословенной Элладе с ее Гомером, Аристотелем и вообще гуманным отношением к человеку.
Но этот сукин сын родился неизвестно от кого и неизвестно как выжил в той жуткой атмосфере, когда человек человеку никем и ничем родным не являлся. Эти жуткие стада нападали на одиноких мамонтов и ценой жутких потерь забивали бедное животное насмерть, жрали от пуза, и больше половины добычи оставляли лежать на земле. Естественно, что в относительно прохладном климате это мясо и могло еще какое-то время протянуть, но стоило природе иметь характер помягче, в виде субтропического или экваториального климата — пиши пропало: сгнивал продукт нафиг. Впрочем, дело не в том, что в дикую эпоху раннего палеолита не было условий для длительного хранения пищи. Быт весьма отвлекает от творчества, так что не стоит на него отвлекаться.
Однажды склонившись над такой тушей, съеденной только с одного, правого, бока, голову неандертальца посетила потрясающая в своей простоте мысль: а что будет, если… Какой-то палкой он перевернул бизона, схряпанного племенем на обед, и посмотрел еще раз. Теперь он узрел не внутренний мир животного, а всю его внешнюю красоту. От природы будучи сильным человеком… да неандертальцем же! ну, сильным неандертальцем… наш массовик-затейник легким физическим воздействием припряг родное племя для того, чтобы привалить бизона к отвесной гранитной стене, что и было сделано, хотя и не без труда — соплеменники никак не могли понять, что от них требуется. И вот когда бизон был почти живой, только по неизвестной причине ушедший в скалу половиной тела, племя вдруг не на шутку разволновалось.
И то правда — как так? Вот мы его только что завалили, надавали по рогам и даже отъели у него правый бок, вон, кишки рядом валяются, смердят, а бизону хоть бы хны?! Стоит, как будто издевается?! Тут же наиболее импульсивные похватали дубины и отоварили быка повторно, да так, что он отлепился от скалы и умер во второй раз.
Тут, надо отметить, осерчал наш герой, обиделся даже, и ушел куда глаза глядят.
Куда ушел? Вот этого наука в лице профессора Абрама Давидовича Столяра нам не сообщает, скорей всего потому, что сама не знает.
Но что интересно? За то время, что этот Адам от искусства прожил анахоретом, он успел: от натурального макета прийти к тому, что зверя можно вылепить сначала в натуральную величину с использованием частей тела оного зверя, и узнав, что это вполне осуществимая задача, долго плясал от радости вокруг горы камней, накрытой медвежьей шкурой, у подножия которой лежали голова и лапы ни в чем не виноватого мишки; а потом до Адама дошло, что можно на стене оставлять такие же следы, как тот самый медведь, которого он умудрился завалить в одиночку, и даже оставил на стене пещеры рядом с медвежьими гриффадами, то есть царапинами от медвежьих когтей, свой собственный автограф — пять охристо-красных полосок, проведенных пальцами, вымазанными в жидкой глине… а потом уж и вовсе понеслась душа в рай: расписал свободные от гриффад стены изображениями быков, мамонтов, оленей, сценами охоты, теми, что никогда не будут известны — это же сцены охоты
И все это погибло во время последнего ледникового периода, последующих тысячелетий, землетрясений, извержений, войн, экологических катастроф и просто из-за вандализма. Время ликовало! — оно смяло весь титанический труд первого гения, который открыл все, что можно было открыть на пустом месте, а именно — культуру как таковую, оно победило!
Только Адам, первый человек, не знал этого. И успел промять своими открытиями и мир, и время настолько, что в конце концов его поражение поражением и не было. Он не стремился победить.
Совершенно один, придавленный такой толщей веков, что вылезти из-под этой каменной кучи не было никакой возможности, даже не зная, что все то, чего он добился, могло бы очень пригодиться спустя многие и многие поколения, Адам потихоньку ковырял себе свой палеолит пальцем, и поколупал до полной абстракции, до голого знака. До первого в мире слова.
И было слово. И слово было — Бог.
Бог посмотрел на Адама, жалкого и мохнатого, которому едва-едва двадцать пять исполнилось, но летоисчисления тогда не было, и жил Адам по тогдашним меркам очень долго, и ничего Он Адаму сказать не смог. Все уже было сказано и названо.
Что Богу оставалось делать, кроме как устраниться от дел и заняться анализом?
Собственно, сам Адам на Бога не обратил внимания — он творил. Осуществлял синтез. Мешал несмешиваемое, проговаривал непроизносимое и неназываемое.
Что же вы можете мне теперь сказать
Собственно, мне все равно, что вы еще можете сказать, я всем сердцем живу там, в эпоху
И, кажется, что-то поет.
12. Прорыв
Собственно, с тем, что людей убивать — аморально, да и просто некрасиво, согласны все. Большинство, кстати, никогда людей и не убивает, ну, в крайнем случае — морду лица поправит без хирургического вмешательства. Я и сам из тех, кто никого, стоящего на эволюционной лестнице выше свиньи, не убил.
Свиньи — дело другое. Нежные чувства к ним никогда не поселялись в моем сердце, сам, проживая в деревне, имел в хозяйстве двух кабанчиков на предмет свежего мясца к Рождеству или там другим общенародным праздникам. Приходилось и забивать самому.
В канун Нового года я, отец, дядя Саша, который наш сосед, отправились колоть свинью без имени — не хватало еще их как-то именовать! По случаю забоя скотины отец и дядя Саша выпили, и оказалось, что никто из них не в силах воткнуть нож туда, куда нужно. Опалить ее и разделать — пожалуйста, но завалить и убить быстро и без нервов для животного — извините. Пришлось колоть мне.
На удивление отца и соседа, справился я с задачей относительно легко, несмотря на четырнадцать лет. Впрочем, чего уж там, четырнадцать — это уже немало, тем более, что рос я парнем здоровым и сильным не по годам. Правда, свинья нервничать стала задолго до забоя, но все прошло нормально.
Потом, полгода спустя, мне выпало снова заняться мужским делом. И вот тут то все пошло черт знает как, вкривь и вкось и кувырком. Валили мы свинью уже вчетвером, к нам присоединился еще дядя Валера, друг отца, поручили почетную обязанность прервать жизнь свинье вашему покорному слуге. Только длинный узкий нож проткнул шкуру свиньи и легко ушел в ее грудную клетку, я понял — в сердце я не попал.
Поняла это и истошно вопящая свинья. Она напряглась, сбросила с себя четверых здоровых мужиков, включая меня, и чесанула вдоль по деревне. Я — за ней.
Ух, гада такая, как она бежала! Я еле-еле поспевал за ней, весь в крови и с ножом в руках, но расстояние между нами никак не желало сокращаться. Только я поднажму, как эта тварь тоже
