Скучновато немного, но какая красота вокруг. А воздух – просто чудо. Шуршащие листья под ногами навевали светлую грусть, вокруг тишина и покой. Не хотелось после обеда бездумно валяться на кровати, тем более что с соседкой не очень повезло. Женщина она неплохая, но суетливая и беспокойная.
На дорожках никого. В санатории тихий час.
– Отдыхаешь, госпожа? Свежий воздух это хорошо, говорят полезно. – Голос прозвучал неожиданно из-за спины и напугал.
Валерия обернулась и увидела вчерашнего электрика, который приходил заменить перегоревшую лампочку. Поначалу она решила, что старый человек что-то напутал и его вопрос обращен не к ней. Она посмотрела по сторонам, но кроме них двоих никого в парке не было. Не стоило обижаться и тем более волноваться. Старый человек, ошибся, наверное.
– Извините, вы ничего не перепутали? – вежливо обратилась она к старику.
– Я-то ничего не перепутал, а вот у тебя, как видно, память шибко короткая. Думаешь, уехала, и все на этом закончилось? Сучка ты подзаборная, вся в свою мамашу беспутную уродилась. Семя проклятое. Родила ребеночка и бросила на произвол судьбы. Дама такая стала, не подступись. А кто твою дочь вырастил? Кто мамашку твою схоронил? Не знаешь? Не знаешь. Живешь в своей Москве, горюшка не мыкаешь, а доченька твоя страдает в голоде и холоде.
И тут она вспомнила. С ней сейчас разговаривала плешивая гадина из ее кошмарного прошлого. Она, грешным делом, думала, что он давно сгинул от беспробудного пьянства. Нет, только не это. Это неправильно, несправедливо, этого не может быть. Та жизнь давно похоронена, забыта, она умерла. Дочь? Какая дочь? Чья дочь? Ее ребенок родился мертвым, она точно это знает. Алла Игоревна не стала бы обманывать. О чем бормочет этот старый безумный старик? Чего он хочет от нее?
– Чего дрожишь? Помнишь, как мы с тобой в люлечке-то кувыркались? Сла-а-а-а-денько так было. – Старик закатил глаза. Картина была омерзительной и безобразной. На лице, изрытом морщинами, блуждала сладострастная улыбка.
– Замолчи! – хотела закричать, но горло сдавило, вырвался какой-то неуверенный шепот.
– Нет, это ты заткнись и слушай. Ноги мне должна мыть и воду пить. Долго я ждал этого момента. Бог не фраер, все видит, свел нас с тобой. Бросила кровиночку свою, так звери даже не поступают. Опросталась, вильнула хвостом и умотала в Москву. А я! Я ее из больницы забрал, выходил, вырастил. И посейчас ее берегу и лелею. Все сказки про мать рассказываю, которая в страшных муках при родах померла. Верит дочка, плачет, а верит. Наша с тобой дочка.
Мир рухнул. Жизнь, которую она выстроила ценой неимоверных страданий по маленьким, драгоценным кирпичикам, которой дорожила и берегла, все перестало иметь значение. Эта старая сволочь не врет, она поняла сразу. Алла Игоревна очень хорошая женщина. Она спасла ее от смерти и позора. Она, чтобы спасти ее маленькую жизнь, солгала во благо. Она невиновата, нет. Старая, мудрая женщина хотела поступить как лучше. Только получилось как всегда.
Валерия не помнила, как добралась до ближайшей скамейки. Ей хотелось плакать, а слез не было. Хотелось закричать, завыть, но голос пропал. Перед глазами плыли деревья, а перед ней бесновался проклятый старик. Она словно оглохла. Она видела, что он открывает рот, но не слышала слов, только следила безумным взглядом за его жестикуляцией. Еще чуть-чуть – и она умрет. Она, сама того не желая, повторила судьбу своей беспутной матери. Она преступница, ей нет оправдания. Она бросила ни в чем не повинное дитя на произвол судьбы. Она знает, что это такое – расти без любви, ласки, семьи. И она сама обрекла своего единственного ребенка на адовы муки. Если бы у нее были силы, она бы задушила этого старого негодяя. Но ни сил, ни слез не было. Были только жуткая слабость и сплошная беспросветная тоска.
– Я хочу ее видеть.
– Давно пора. Девке скоро замуж, а ей одеть нечего, срамота. И мне приходится на старости лет вместо отдыха вкалывать, чтобы доченьку твою прокормить.
– Да пошел ты! – неизвестно из какого прошлого выдохнула Валерия. – Я хочу видеть свою дочь! Сейчас, немедленно, слышишь? Поехали, где ты ее прячешь?
– Да у меня работа. Не могу я. Девятнадцать лет, почитай, девку свою не видела – и ничего, не переживала. Еще денек потерпишь. Вот завтра придет сменщик, тогда и поедем домой.
Все, что происходило потом, походило на сплошной, нескончаемый кошмар. Валерия вернулась в номер в состоянии полной прострации. Прошлое догнало ее и отомстило так, как не снилось в самом жутком сне. Ночь превратилась в ад. Уснуть не удалось. Старые страдания и обиды были тут как тут, как будто ждали своего часа. И этот страшный час победы темных сил наступил. Сегодня у этих запредельных гадов случился праздник. Еще одна грешная душа не находит и не найдет прощения. Ей хотелось встать и идти до этой проклятой деревни пешком, ползком, чтобы увидеть свое – свое! – чадо. Ей нет прощения. Она думала только о себе, она перечеркнула прошлое. У нее все сбылось. А эти годы ребенок рос, страдал, мучился. Жил месяцы, годы без материнской любви и ласки. Восполнить этого не сможет никто и никогда, кому знать, как не ей. Можно найти тысячу оправданий, мудрых и правильных слов, но, по сути, она хуже последней швали, дряннее своей матери, для которой понятие «совесть» всегда было субстанцией абстрактной и непостижимой.
Будь проклята эта многострадальная и несправедливая жизнь. Да, ей никогда не было легко. Ей приходилось голодать, страдать, ее жизни не позавидуешь, и сегодняшнее благополучие она выстрадала, заслужила. Она считала себя счастливой женщиной, которой судьба все-таки воздала за страдания. Она уже привыкла к этой мысли и находила, что это вполне справедливо.
Сегодня произошло то, чему нет названия, что не подчинялось никакой логике. Ей нет прощения. Она после больницы обязана была все узнать до последних мелочей, расспросить о происшедшем каждую санитарку, убедиться в том, что ей внушили. Она устроила свою жизнь, у нее все получилось, и она решила, что это правильно и справедливо. А ее незаконнорожденная девочка, кровиночка, солнышко выросла без нее. Она не кормила ее грудью, не пеленала, не купала. Она не слышала ее первого слова, не видела ее первых шагов, она прожила свою жизнь зря. Она, как последняя бомжиха, просто родила, умывшись горькими, недолгими слезами, и забыла о том, что сделала нечто, что обязывает относиться к жизни по- другому.
Сама мысль о том, что где-то страдала, маялась, мыкалась и выживала столько лет без нее, матери, родная душа, сводила с ума. Что-то в ее судьбе было изначально не так. И она должна была об этом помнить всегда. Грех, случившийся не по ее воле, напомнил ей, что счастливая и благополучная жизнь закончилась. Что делать, как жить дальше?
Больше всего на свете она хочет увидеть доченьку, которую лишила детства. Это сильнее ее. И в то же время она не имеет ни малейшего морального права обидеть мужа. Он – единственный человек, который понял ее, заставил поверить в себя, вернул к жизни, хотя и не подозревает об этом. Она не имеет права предать человека, которого любит. Лучше бы они никогда не встретились. Ведь сидела где-то очень глубоко подспудная, мерзкая мыслишка, которая иногда начинала зудеть, что слишком она счастлива, что есть в этом нечто нереальное, уж больно четко разделена ее жизнь на две части – черную, мертвую, и белую, живую. Но она отгоняла от себя глупые мысли.
В ее жизни было много бессонных ночей и нешуточных страданий, но эта ночь перекрыла все муки. Она готова была на все, когда оказалась в безвыходной ситуации. Она просто выживала, она не могла правильно оценить ситуацию. Она пошла на поводу у людей, которые желали ей добра, поверила им. Что она могла понимать, прогнозировать, анализировать в тот момент, когда боль разрывала не только тело, но и юную, истерзанную душу? Ей сказали, что ребенок родился мертвым, и она согласилась. Валерии и в голову не могло прийти, что может быть по-другому.
Ровно в девять часов утра старый антихрист, особенно не торопясь, спустился по лестнице главного корпуса. Валерия топталась внизу уже почти полтора часа со своими вещичками, как нищая, ожидающая подаяния. Сеял мелкий противный дождик, резкие порывы северного ветра пронизывали насквозь. Погода плакала над ее разрушенной и загубленной жизнью. Лера не замечала ни дождя, ни холодного ветра. Ее трясла мелкая нервная дрожь, она не могла дождаться момента, когда увидит свою взрослую дочь. Она и верила, и не верила в это. Степень отчаяния, перемешанного с призрачной надеждой, что ее не обманули, не поддавалась описанию. По крайней мере, она сама не смогла бы словами описать все нахлынувшие на нее чувства.
