античная статуя Демосфена, и сходство показалось мне действительно разительным.
После Копенгагенского съезда мне пришлось делать доклад о нем в Женеве, и при этом Плеханов был моим оппонентом. Еще несколько раз устраивались дискуссии, иногда философского характера (по поводу, например, доклада Деборина15), и на них мы с Плехановым встречались. Я ужасно любил дискуссировать с Плехановым, признавая всю огромную трудность таких дискуссий, но давать здесь какой бы то ни было отчет об этом не решаюсь, так как, может быть, могу оказаться односторонним.
После отпадения Плеханова от революции, т. е. уклонения его в социал-патриотизм, я с ним ни разу не встречался. Повторяю, здесь дело идет не о характеристике Плеханова как человека, мыслителя или политика, а о некотором взносе в литературу о нем из запасов моих воспоминаний; быть может, они окрашены несколько субъективно: иначе человек писать не может, пусть с этой субъективной окраской и примет их читатель. Такую большую фигуру объективно вообще не в силах охватить один человек. Из ряда суждений выяснится в конце концов этот монументальный образ. Но одно могу сказать: часто мы сталкивались с Плехановым враждебно, его печатные отзывы обо мне в большинстве случаев были отрицательными и злыми, и, несмотря на это, у меня сохранилось о нем необычайно сверкающее воспоминание; просто приятно бывает подумать об этих полных блеска глазах, об этой изумительной находчивости, об этом величии духа, или, как выражается Ленин, «физической силе мозга», веявшей от аристократического чела великого демократа. Даже самые огромные разногласия, в конце концов приобретя исторический интерес, скинутся в значительной мере с чашки весов, блестящие же стороны личности Плеханова останутся навеки.
В русской литературе Плеханов стоит в самом близком соседстве с Герценом; в истории социализма — в том созвездии (Каутский, Лафарг, Гед, Бебель, старый Либкнехт), которое лучисто окружает два основных светила, полубогов Плеханова, о которых он, сильный, умный, острый, гордый, говорил, однако, не иначе, как в тоне ученика, — Маркса и Энгельса!
Из воспоминаний о Жане Жоресе*
Я познакомился с Жоресом очень рано, когда я сам был еще совсем юным социалистом, никому еще не известным. Помнится, это было в 1897 году, а может быть, и в 1898 году. До этого мне приходилось слышать несколько раз Жореса, но я еще не оценил тогда его гигантского ораторского дара, может быть, потому, что он еще не развернулся во всю свою ширь.
Мне казалось, на мой русский вкус, что у Жореса слишком много пафоса, слишком много широких жестов, которые казались мне деланными. Очень нравился мне только его ораторский голос, совершенно особенный.
Жорес говорил тенором, довольно высоким, звенящим. В первую минуту, когда этот тучный человек с красным лицом нормандского крестьянина начал говорить и когда я услышал вместо ожидаемого густого ораторского баса этот стеклянный звук, я был несколько ошеломлен.
Но вскоре я понял, какая огромная сила заключается в самом тембре голоса Жореса. Этот звенящий голос был великолепно слышен, не мог быть покрыт никаким шумом, давал возможность необыкновенно тонко нюансировать, казался какой-то тонкой, напряженной золотой струной, передающей все вибрации настроения оратора.
Я заметил также, как великолепно принимает Жореса рабочая аудитория. Лучшие ораторы, которых я до сих пор слышал, — Гед1, Жеро-Ришар2, Вивиани3 и другие социалистические трибуны, — далеко не могли так заворожить толпу на целый час и более, как это делал Жорес.
В большом зале, так называемом воксале[24] Тиволи устроен был громадный социалистический митинг, на котором должны были выступать все знаменитые ораторы. Так как Гед был сильно болен, то упросили приехать из его находившейся под Парижем небольшой виллы Лафарга4. По рекомендации Геда, я до того еще познакомился с Полем Лафаргом и его женой Лаурой Маркс, но Лафарга как оратора еще не слышал. Поэтому я всячески добивался пройти в Тиволи и не нашел другого выхода, как написать коротенькую записку Лафаргу с просьбой предоставить мне особый льготный вход. Лафарг немедленно написал мне письмо к распорядителю митинга, и я смог проникнуть на трибуну. Насколько я помню, митинг прошел вообще с огромным подъемом. Ораторы не вступали между собой в бой, хотя в то время существовали, кроме французской рабочей партии Геда и жоресовской группы, считавшейся в то время еще не совсем правоверной, бруссисты5 и клемансисты6. Ораторы на этот раз соединили свой усилия и критиковали правительственную политику, политику муниципалитета и т. д. Жорес был особенно великолепен. Он говорил столько же, сколько все остальные ораторы вместе. Я в первый раз услышал симфонию Жореса. Он любил собравшуюся перед ним огромную толпу и произнес речь, длившуюся 2–3 часа, речь, касающуюся и принципиальных установок и всех вопросов времени, настоящий доклад о текущем моменте. Самым великолепным в этой речи, кроме сильной и ловкой политической мысли, великолепного ораторского искусства и целой бездны отдельных острот или блестящих образов, было именно то, что аудитория слушала час за часом эту сложную политическую речь, касавшуюся иногда деталей, в совершенном упоении.
После окончания митинга Лафарг подошел ко мне и ласково сказал мне: «Не хотите ли выпить с нами стакан красного вина? Мы зайдем в кафе, там вы сможете познакомиться с нашими лидерами».
Можете себе представить, каким это было для меня счастьем.
Сидя между всемирно известными вождями французского социализма, я, конечно, совершенно оробел и за эти полчаса, во время которых пили вино, острили, подшучивали друг над другом (причем особенно отличался веселыми шутками длиннобородый Жеро-Ришар, своеобразный социалистический капуцин[25]) не проронил ни слова. Но, сидя рядом с Жоресом, я внимательно рассматривал его большое тело, бычью шею, веселое красное лицо с небольшими масляными глазками, которые блестели добродушием и веселостью. Он вступил в балагурную дуэль с Жеро-Ришаром, и за столом все непрерывно смеялись. Жорес обратился ко мне уже к концу этого импровизированного собрания и сказал: «Ну, молодой русский друг, вы видите, какие весельчаки французские социалисты. Ясно, что дело социализма не так плохо, если мы здесь так хохочем». Я пробормотал что-то, крайне сконфуженный этим первым ко мне обращением. Таково было мое первое знакомство с Жоресом.
Во Франции я живал довольно часто и подолгу. Жореса старался слушать всегда, когда представлялась для этого возможность. Колоссальное наслаждение доставила мне знаменитая дуэль Жореса с Лафаргом о принципах социализма. Жорес был великолепен, помпезен, горяч, раззолочен. Его речь была полна образами, полна полета, какого-то неистового энтузиазма, порыва к социализму, который, однако, все время фигурировал у него, как моральная величина, как огромный идеал, вечный по существу, но ныне приблизившийся к осуществлению. Жорес старался разобраться в марксизме, судил о нем чрезвычайно дружелюбно, но находил в нем узость и односторонность. Лафарг говорил совершенно в другом стиле, гораздо суше, но зато с кристальной прозрачностью, с железной силою мысли, подчас с едким остроумием, дал превосходное сжатое изложение основ марксизма. Но, опрокинув цветистую и блестящую постройку Жореса, Лафарг окончил свою речь такими словами: «Когда я слушаю его (Жореса), то всегда думаю: «Как хорошо, что этот дьявольский человек с нами» («Comme c'est bien que ce diable d'homme est avec nous»).
Значительно позднее, на Копенгагенском мировом конгрессе социалистов7, мне пришлось наблюдать Жореса гораздо ближе. Он также был настоящим героем дня в Штутгарте8. Во время конгресса мне пришлось сидеть рядом с Плехановым. Он очень метко характеризовал некоторых выступавших ораторов. Так, когда говорил Бебель (между прочим, не очень удачную речь, против которой Ленин и Роза Люксембург решили потом выступить в комиссии), то Плеханов, слушавший его с восхищением, сказал нам: «Очевидно, есть
