Красавица Италия, как мощный магнит, тянула и природой, и культурой северных варваров в свои ароматные солнечные пределы. И когда иные из этих орд переваливали огромные горы, пейзаж которых — каменный или снежный — пугал их еще более, чем родные им, тусклые равнины, они вдруг попадали в маленький, со всех сторон замкнутый рай, центр которого занимали невиданно синие озера, окруженные скульптурными горами, прекрасными, как навеки изваянные женщины, и усеянные порою какими-то зачарованными островами. Дыхание северного ветра уже не достигало сюда, с невероятной роскошью развертывалась незнакомая растительность, и все кругом было пропитано негой и торжественной, полной меры красотой. Это было прекрасное преддверие Италии — долина озер.
Еще и теперь всякий путешественник, перевалив Сен-Готард и проехав сравнительно невзрачный коридор до Беллинцоны, невольно ахает в приливе восторга и нежности, когда раскрывается перед ним Луганское озеро. В сущности оно не поражает, ибо в нем нет ничего грандиозного, ничего ослепительного, ничего эффектного. Эффект получается только разве вследствие глубокого контраста его изящной красочности с их серыми ущельями, оставшимися позади. Но есть нечто, что даже у бессознательного человека инстинктивно вызывает внимание к озеру и окружающим его горам, как сразу пленяет порою женское лицо, полное благородства и той таинственной силы, которую ничем нельзя определить, но которая заключается в одухотворенной пропорции частей.
Оно пропорционально, как лучшие пейзажи Греции, это несравненное зрелище прекрасного маленького озера и причудливых синих, как сгущенное небо, зеленых, как изумруды Монте-Сальваторе, Монте-Бре, Монте-Женерозо.
Что меня особенно поразило в этот раз в общем характере этого озера, которому итальянцы дают благозвучное имя «Largo de Ceresio», какая-то с метафизической силой вами чувствуемая наличность искусства в самой природе.
Как бывают чудеса — lusi naturae, — когда какой-нибудь камень, обточенный дождем и ветрами, поразительно напоминает скульптурное произведение, так иной раз и целые пейзажи проникнуты столь изумительно законченной живописной целесообразностью, что не позитивным разумом, конечно, а некритическим чувством мы готовы прозреть его творца. Поль Клодель в одном месте говорит:
«Лист желтеет не потому, что закупорились его питательные каналы, не потому, что он должен упасть и послужить удобрением для грибов и новых ростков, а потому желтеет он, чтобы создать прекрасный аккорд со своим братом-листом, который стал пурпурным».
Вот это же впечатление и производит долина озера Черезио: все горы тут встали по своим местам, и озеро распростерлось так, чтобы создать аккорд друг другу.
Северные варвары во все времена, вплоть до наших, тянутся широкой волной dohin, dohin wo die zitronen bluhen.[10]
Недаром сейчас вышла интересная книжка о прусском засилье в Италии. Действительно, экономически даже сама Италия порабощена немецким капиталом, но, порабощенная ему, она культурно, с поразительной силой сопротивляется германскому гению, и нигде, конечно, контраст с ним не почувствуете вы так сильно, как именно в Италии. Как раз эта борьба итальянского духа с засильем мощных и влюбленных завоевателей и послужила канвой для трех чудных драм крупнейшего, быть может, из драматургов нашего времени, итальянского поэта Сема Бенелли1.
Недаром также известный Вольтман, перечисляя все инфильтрации, которые последовательно врывались в Италию с севера, отрицает латинский характер самой итальянской расы. «Какие латиняне! какие итальянцы!» — восклицает он. Давно уже готы, вандалы, гапиды, лангобарды2. А ведь еще раньше, до первого натиска кимвров и тевтонов3, весь север Италии был кельтским и именовался Цизальпинской Галлией.
Что за дело! Итальянцы сами называют миланцев латинскими немцами и не потому, конечно, что они произошли от лангобардов, а потому, что парящий здесь капиталистический дух сильнее всего нивелирует две культуры, — и все же не только Милан, город типично итальянский, но и маленький Лугано, маленький южный уголок Швейцарии, кантон Тичино.
Да, немецкое завоевание дает себя чувствовать повсюду: как Гардское озеро завоевано целиком их отелями, их магазинами, их гидами, их врачами, так и три дивных озера Тессинского кантона. Когда газеты немецкой Швейцарии, удивляясь антипатии тичинцев к немцам, ссылаются на то, что они-де все свое существование зарабатывают от немецкого туриста, — как они неправы и как легко бросается в глаза эта неправота их! Я не знаю, есть ли во всем Лугано хоть один отель не немецкий. От местных капиталистов, порой очень крупных, до последней кельнерши — все сплошь немецкое и все зарабатывает прочно, хорошо, жирно. А где луганец? Луганец исполняет черную работу. Луганец упорно говорит на миланском диалекте, и слово «тедеско», несмотря на всю разницу костюмов и манер между собою и этим барином, произносится с презрением. Именно потому, что «тедеско» пришел сюда и, так сказать, наставил стульев вокруг природой данного очарованья и стал за эти стулья брать плату с приезжающих, разрекламировав спектакль, — именно за это и ненавидят его здесь. Да главным образом немецкий турист, влекомый непобедимой страстью к югу, едет сюда и восхищается. Но ведь немецкий же капиталист его и эксплуатирует. А немцы всюду становятся сильной ногой. Если Италия капиталистически завоевана, то что же Тичино?
Однако тичинцы чувствуют себя итальянцами. Правда, на главной площади стоит памятник, ознаменовавший собою добровольное воссоединение со Швейцарией освободившихся от ее ига тичинцев, и Швейцария политически благодаря великолепной своей конституции держит Тичино крепко. Но это политически. В остальном на всяком шагу местные жители с гордостью называют себя итальянцами. Извозчик, который меня вез, на вопрос, луганец ли он, ответил такой курьезной фразой: «Я здесь родился и прожил здесь безвыездно 56 лет… Тут и вся моя семья всегда жила, я подлинный итальянец!».
Эта фраза как нельзя лучше показывает, как определяет свою расовую культуру абориген.
Кантон Тичино оставался чужд полемике, приобретшей одно время столь острый характер между французской и немецкой Швейцарией. Но сейчас он страшно заволновался и забеспокоился. Из Италии идут все более грозные слухи: объявление ею войны Австрии, а затем и объявление ей войны Германией4 поставит кантон в тяжелое положение. Италия обещала не препятствовать нимало функционированию Генуи как морского порта Швейцарии. Все же нельзя не ожидать ухудшения и без того тяжелой дороговизны. Но это еще полгоря. Такие стратеги, как полковник Фейлер, с полной уверенностью заявляют, что немцам в сущности в высокой мере выгодно пройти через Энгалин в Тичино и ринуться прямо на Милан, весьма плохо защищенный с этой стороны. Тичинцы же хорошо знают, насколько приятно быть коридором для прохода немецких армий. Вот почему здесь с таким же волнением, с таким же азартом обсуждают о приближающейся войне, с каким обсуждают его сами миланцы.
И меня не могло не удивить до крайности, что подавляющее большинство туземцев не только, конечно, безусловно желает полной победы Италии, солидаризуются с ней безусловно и без оговорок, но что они желают войны. Даже здешние социалисты, издающие в Локарно талантливый журнальчик «Stampa Libéra», хоть и не занимают прямо той же позиции, что «Popolo d'Italia»5 Муссолини, хотя и говорят, что предоставляют соседнему великому народу решать свои судьбы, но далеко не солидаризуются даже с итальянскими социалистами большинства, о немцах же и говорить нечего. Как раз когда я был в Лугано, я прочел возбужденную статью в «Берлинер тагеблатт»6 против немцеедства в кантоне Тичино.
А между тем немцев сейчас в Лугано больше, чем когда бы то ни было. Может быть, это кажется так потому, что остальные народы представлены там в текущий момент слабо. Прочно и крепко соприкасаются здесь север и юг. Немцы оплодотворяют своими капиталами страну. Возможно, что без немцев она осталась бы культурно полудикой. И немцы искренне любят эту природу, этот язык, живые манеры, эту грацию. Итальянец сознает, сколько ему нужно учиться у северян. Не без гордости сознает он и то, что этот столь много более образованный, энергичный, богатый и самоуверенный гость не без тоски смотрит на недоступную для него естественную грацию тела и духа, ему самому, итальянцу, присущую. Эта завязь могла бы в конце концов развиться в прекрасное и благородное сотрудничество. Но этого нет.
Трудно представить себе уголок более интернациональный, более типичный, как перекресток нескольких культур. В здешнем большом книжном магазине Арнольда есть газеты и журналы на всех
