также были восхищены до седьмого неба, что по крайней мере на втором небе я был. Да, да, я не только видел спящий Милан под собою, не только созерцал широкий круг Ломбардии и облакообразные вершины Альп на севере, но, вознесшись выше, я увидал уже смутно под собою темный узор земель, омываемых светящимся морем… Можете не верить, но я видел, как земной диск, укрепленный силой Божией, покоится в темнеющем пространстве. Меж тем хрустальный круг луны приближался. Через одно из его отверстий я пролетел на второе небо, и матовая луна, как огромное блюдо из опала, была подо мною. На обратной его стороне виден другой рисунок, — не тот, который суждено наблюдать вам, бескрылым, не страшная картина Каина, созерцающего распростертого брата, — там ясными красками начертано перстом Божьим изображение агнца и семи чинов ангельских, поющих ему «Аллилуйя!» На втором небе носится много духов. Видом они напоминают больших ночных мотыльков и также носят на мохнатых спинах изображение головы Адама, на груди же изображение тернового венца и святой чаши, лица у них похожи на лица красивых девушек из Голландии: это не ангелы, это просто духи эфирных пространств; ими правит архангел, господин луны.
Старик говорил возбужденно, махая правой рукой, глаза его устремились вперед, и в них горели две искры. Левая рука сжалась конвульсивно в кулак. Он взглянул на мастера и крикнул:
— Смеетесь, улыбаетесь, мастер! Смейтесь!
— Как же это вы взгромоздились, — спросил Леонардо, — так высоко?
— У меня были крылья, — большие рыжие крылья, похожие на крылья сов. Сегодня получу серебряные, как у лебедя, и вознесусь на третье или четвертое небо… И для этого стоит лишь шесть — десять раз прочесть молитву, сочиненную одним шотландским аббатом, к сожалению, на отвратительной латыни, и выпить глоток вот этого.
Старик дрожащею рукою показал мастеру пузырек с темной влагой.
— Это Фантасмоген, — сказал он.
Леонардо как-то грустно смотрел на крылатого человека и, наконец, сказал ему:
— Я прошу вас заглянуть в мою мастерскую.
— Что я могу увидеть там? — вскричал Пополони, — Что можете вы показать мне? Раскрашенное полотно? Куклы из гипса? Железные винты и колеса?
— Я покажу вам крылья.
— Крылья?
Пипо Пополони громко захохотал, махнул рукою и быстро удалился.
Наступил вечер того же дня. На дне узкой улицы было уже темно, дома, обращенные на восток, были коричнево — серыми, а те, что стояли напротив, — внизу темные, — синели с каждым этажом, а их черепичные кровли казались выкрашенными в кровь и кое — где сияло на солнце стекло.
Мастер Леонардо в черном плаще и берете шел по этой улице, задумчиво склонив голову. Его длинная золотистая борода красивым матовым пятном рисовалась на бархате его плаща. Редкие прохожие снимали шапки: одни — просто перед очевидно зажиточным синьором, другие — узнавая придворного мастера.
Около одного грязного и высокого дома, стиснутого двумя другими с боков, Леонардо остановился. Он вошел в черную дыру его двери и крикнул:
— Слышит меня кто-нибудь?
Ответа не было, но где — то раздался глухой кашель.
— Ведь это дом Лодовико Рокко? — громко спросил художник.
— Это его дом, — отвечал сиплый мужской голос, и из темноты, из — под лестницы вышла старуха со сгорбленной широкой спиной и раздвинутыми локтями, очень похожая на большого серого паука. Из — под чепца она взглянула злыми глазами на пришельца.
— Здесь живет сицилийский лекарь синьор Пиппо Пополони?
— Лекарь? Клянусь св. Лукой, патроном живописцев, как вы, а также и лекарей, как синьор Пополони, он вряд ли лечил хоть одного человека в Милане во все эти шесть лет… И пусть Мадонна откажет мне в своем заступничестве, если я когда-нибудь проглочу хоть одну его микстуру, хотя бы моя поясница болела в десять раз больше… Лекарь! Он больше похож на колдуна, сказала бы я, если бы не боялась произносить такое проклятое слово.
— Ну, ну, почтенная матрона! Вы, наверное, не так много смыслите в науке, чтобы судить о врачебном искусстве синьора Пополони, — сказал мастер, добродушно смеясь.
— Нет, слава пресвятой Троице и всем святым, я мало смыслю в науке, которая вся недалека от чернокнижия… Я мало смыслю в ней, с вашего позволения, многомудрый синьор да — Винчи.
И старуха сердито повернула к художнику свою широкую серую поясницу.
— Но мне все — же нужно видеть синьора Пиппо.
— Это легко сделать, если он отворит вам дверь. Он живет через две лестницы направо.
Старуха скрылась в темноте, бормоча:
— Собрат пришел к собрату. Леонардо вышел назад на улицу и в сумерках набросал спину, чепец и толстые растопыренные руки старухи в своем альбоме. Потом, улыбаясь под усами своими детскими губами, он пошел по каменной лестнице и очутился около указанных дверей. Он попробовал их. Дверь была не заперта, и он вошел в комнату. На столе, заставленном пузырьками и всякой грязной посудой, горел тусклый фонарь. На полках и у стен стояли свитки, почтенные фолианты… всюду много пыли и грязи. Окно было открыто настежь. В него виднелся сумрак вечера, серо-коричневый, мрачный фасад противоположного дома и полоса неба. Углы комнаты тонули в тени.
— Синьор Пополони! — мягко позвал Леонардо.
Ответа не было. Художник прислушался, В одном углу он услыхал прерывистое дыхание спящего.
— Ба! — сказал он и, взявши Фонарь, пошел по направлению к звуку.
Круг света, колеблясь, дошел до угла и вскарабкался на серую стену. У ее подножия на куче рухляди, покрытой кое — как старым ковром, лежал человек. Его ноги и голова свешивались почти до полу. На судорожно вздрагивавшей груди лежали его скрюченные руки. Леонардо осветил лицо: жилы на лбу напружились, все лицо, запрокинутое, было странно и почти страшно, мертвые глаза стеклянисто светились при свете фонаря, изо рта по щеке, испещренной сетью посиневших жил, текла липкая пена.
— Летает, — сказал тихо Леонардо. — На котором-то небе этот несчастный?
Он присел на стопу фолиантов, наскоро набросал два эскиза в альбоме, — эскизы, на которых метко схвачены были и мертвенность лица, похожего на лицо удавленника, и судорожная поза, и что-то жалкое во всем теле, брошенном кое — как в угол на кучу рухляди, покрытой стареньким ковром. На одном из эскизов мастер написал:
«Так вы летаете мастер Пополони. Но, может быть, вы летаете духом? О, верьте мне, что ваш фантасмоген будет разжигать ваш мозг, лишь пока дышит грудь и освежает воздухом кровь, питающую голову, но когда ваши мнимые полеты, эти припадки искусственной болезни, испортят дивный механизм тела, — грудь замрет, кровь сгустится, мозг окоченеет и ночь поглотит тебя, бедный брат. Ты ищешь побольше жизни, а найдешь скорую смерть. Но что из того? Ты счастлив теперь, ты видишь третье и четвертое небо. Но хотя бы ты поднялся до седьмого, ты не вылетишь из круга собственных грез: то, что ты видишь, — только смесь обрывков, читанных в твоих чудовищных фолиантах, и сказок твоего бедного воображения. Но ум в сияющем полете воистину открывает новые небеса и земли. Я хочу иных крыльев. Ум человека — шестикрылый серафим, мощно парящий на пяти чувствах и силе памяти, и я знаю, что и мое бренное тело когда-то завоюет себе воздух, потому что ум подарит ему плотские крылья и крылатые корабли».
Леонардо вырвал этот листок, нежно и заботливо уложил Пополони поудобнее, всунул ему в скрюченные пальцы его портрет с подписью и вышел.
Было темно. Прямо в щель улицы светил молодой месяц. Леонардо расправил члены и, поднявши руки, воскликнул:
— Мы полетим когда нибудь на деле!..
— Наглый глупец, — ворчал Пополони. — Наглый глупец!..
Он шел по аллее платанов на земляном валу, направляясь от города Campo Larso. Утро уж брезжило. Свежий ветер дул ему в лицо с больших каналов.
