У нас это бедствие имело характер временный, продолжалось лишь до тех пор, пока сопротивлялась контрреволюция, пока новая власть не взяла страну в свои руки. В настоящее время не только в Петербурге и его окрестностях, где накоплены несметные сокровища этого рода, не только в Москве и подмосковных (тоже представляющих собой нечто единственное в своем роде), но и в провинции, подчас в глухой провинции, Отдел охраны памятников старины и произведений искусства имеет своих агентов, которые с помощью интеллигентных крестьян и рабочих блюдут как зеницу ока все народное достояние— художественные ценности.
Американские газеты осмелились говорить о разграблениях и беспорядках в царских дворцах. Я был очень счастлив, когда представился случай показать некоторым иностранцам, что делается теперь в этих дворцах.
Да, мы пережили трудное время, когда всякого рода самозваные отряды, а подчас и банды сновали в Гатчине и Царском[43], когда в Петербурге не было никакой организованной, поддерживающей порядок силы. Охранять при этих условиях несметные сокровища дворцов и музеев представлялось вообще делом как будто безнадежным. Прибавьте к этому, что во многих дворцах, а в особенности в Зимнем, подвалы были набиты винами, водками, коньяками. Нам пришлось все это беспощадно истребить, потому что иначе пьяные погромы могли бы распространиться на Эрмитаж, на залы Зимнего дворца и превратиться в неслыханное бедствие. Вино — страшная приманка, и я помню одного солдата–павловца, который, подобно другим часовым, не утерпел, чтобы не хлебнуть винца, сотни тысяч бутылок которого он стерег. А потом, извиняясь, он говорил мне: «Поставьте меня у открытого ящика с золотом — не трону, а около вина стоять никак невозможно…»
Несмотря на все это, мы сумели выйти с честью из тогдашней опасности. Если вы войдете теперь в Зимний или в Гатчинский дворец и увидите там некоторые следы разрушения, то будьте уверены — это еще несгладившиеся следы хозяйничанья там Керенского, его юнкеров и казаков.
Впрочем, таких следов сейчас вы почти и не заметите — мы загладили их.
Что касается музеев, то они находятся в самом образцовом порядке и работают под руководством лучших музейных деятелей; они весьма обогатились благодаря перевозу в них всяких произведений искусства и памятников старины из барских особняков и усадеб.
В то время как лучшие картины старого Эрмитажа вывезены волей Керенского в Москву и еще стоят заколоченными в ящиках в ожидании того дня, когда мы будем абсолютно спокойны за Петербург, залы Эрмитажа вновь наполняются великолепными произведениями искусства, частью купленными, частью просто перенесенными сюда из частных сокровищниц, до сих пор недоступных публике. А какие чудеса открыты в настоящее время обозрению народных масс и учащихся во дворцах Юсупова, Строганова и других!
Сами дворцы служат нам для разного назначения. Лишь некоторые из них — вроде таких мало интересных с точки зрения художественно–исторической, как Мариинский и Аничков, — заняты для утилитарных целей. Зимний же дворец превращен во дворец искусств. В его гигантских, роскошных, построенных Растрелли и его учениками залах вы всегда найдете толпы народа, слушающего превосходную музыку, концерты государственной капеллы, государственного оркестра или присутствующего при сеансах кинематографа, или на специальных спектаклях. Постоянно устраиваются здесь выставки, из них некоторые были поистине грандиозными по числу экспонатов.
И выставки и музеи мы стремимся превратить в настоящий источник знания, сопровождаем их лекциями, давая всякой группе посетителей особого инструктора — гида.
Выделяя из музеев отдельные небольшие выставки (например, буддийское религиозное искусство, похоронные церемонии и верования египтян и т. п.), мы создаем источники наглядного обучения, и такие выставки посещаются в опустевшем Петербурге массой интересующихся.
Другие дворцы целиком превращены в музеи. Здесь на первом плане стоит громадный Екатерининский царскосельский дворец и находящийся рядом с ним Александровский. Вся история самодержавия проходит здесь перед лицом тех рабочих и учащихся, которые приезжают толпами из Петербурга, гуляют по вековым паркам и затем входят в этот дворец, содержимый в величайшем порядке, удачно преследующем цель — при массовом наплыве посетителей охранить от разрушения, от порчи не только роспись и обивку стен, мебель, художественные произведения, но даже интересные штучные полы зал. В нашей заботливости мы доходим до того, что, несмотря на острую нужду в материале, имеем для посетителей — там, где невозможно постлать дорожки, — особые полотняные туфли, надеваемые сверх обуви, чтобы не портить полов. И это внушает посетителю, как бы ни был он непривычен к такой обстановке, идею о том, что он находится среди народного достояния, где все должно быть охраняемо государством и публикой с самой крайней заботливостью.
В Екатерининском дворце он увидит вычурную и тяжелую пышность елизаветинского времени и грациозное, удобное, гармоничное великолепие екатерининского века. И эта царско–барская культура, привлекавшая с Запада в Россию лучших архитекторов, лучших драпировщиков, мастеров фарфора, бронзы, ковра и т. п., доходит как будто до своего апогея в царствование Павла, в несравненном совершенстве произведений первого ампира.
Впрочем, наилучшим памятником совершенно целостного вкуса этой эпохи является соседний Павловск. Изысканный выбор художественных произведении, составляющих его обстановку, в связи с замечательной отделкой его зал, делает из Павловска памятник, равных которому мало можно найти в Европе. Эксплуатируя труд крепостных, цари того времени, уверенно стоявшие во главе своего дворянства, умели использовать всю Европу и заменяли азиатскую пышность своих московских предшественников самыми утонченными произведениями европейской культуры.
При Александре вкус несколько понижается. В его ампире сквозит некоторая холодность, не лишенная, однако, величия. Это — отражение наполеоновского милитаризма в крепостническом милитаризме России.
Затем — комнаты Александра II, фешенебельные, комфортабельные, с оттенком английского буржуазного вкуса: никакой пышности, кабинеты и гостиные британского джентльмена, зажиточного помещика.
И вдруг — Александр III, странный, аляповатый, псевдорусский стиль, пышность главным образом материальная.
Этот упадок начинается еще при Николае I с его солидной бронзой, с парижскими вещами второго сорта, произведениями Второй империи.
Но аляповатый русопятский дух Александра III прибавляет ко всему этому что–то возвращающее нас к Азии. С величайшим трудом найдете вы здесь какой–нибудь проблеск истинного художества. Это все вещи, которые дорого стоят, чванные, крикливые, бьющие на грубый эффект. Чувствуется, что дворянство уже изжило себя. Его цари уже приспособляются к жизни в эстетически отвратительных помещениях, исключительно рассчитанных на то, чтобы поражать подданных мнимым, чисто мишурным великолепием. Вы уже чувствуете, что самодержавие поддерживает себя искусственно: оно не уверено в себе, оно стремится поразить, а поразить нечем, и отсюда стремление к колоссальным размерам и к ценности самого материала.
Но если мы находим быстро ниспадающие ступени от Александра I к Николаю, от Николая к Александру II, от Александра II к Александру III, то мы воочию стоим перед настоящим падением в бездну, когда переходим в безвкусные покои Николая II. Чего в них только нет! Какой–то пестрый ситец и всюду развешанные фотографические карточки — ни дать ни взять, как в комнате первой горничной какой–нибудь миллионерши. Тут и распутинский уголок, заставленный раззолоченными иконами, тут и какие–то необыкновенные ванны и колоссальные диваны, и весьма странно разубранные «уборные», наводящие на мысль о грубой животной чувственности, тут и базарная мебель, та самая, которой обставляют свой дом разжившиеся выскочки без роду и племени, покупающие всякую рухлядь, какая понравится их одичалому вкусу.
Как–то причудливо сплетаются здесь два потока: отвратительное безвкусие выродившегося русского барина с не менее отвратительным безвкусием немецкой мещанки.
А ведь мы имеем дело с отпрысками царских домов! Нельзя отделаться от мысли — если даже никто нарочито не наводит на нее — о головокружительном моральном и эстетическом падении династии и общества, служившего для нее опорой.
