набилось слишком много отброса — тогдашнего пролетариата из разорившейся деревни. Но часть этого пролетариата проникла в горную промышленность, начавшую развиваться, а также в текстильную индустрию, в среднюю по–нынешнему и крупную по–тогдашнему, кроме того, выросли некоторые ремесла, вроде обработки металлов. Словом, стали возникать и капиталистические предприятия, основанные на наемном труде. Само собой разумеется, что положение пролетариев, положение учеников ремесленных цехов, которые к тому времени тоже стали превращаться в пролетариев, сильно ухудшилось. Цехи стали разрешать мастерам держать помногу учеников, ученики больше не переходили в категорию подмастерьев и до седых волос оставались учениками — повторяю, положение их сильно изменилось. Все это создало большие массы недовольных пролетариев и полупролетарского элемента, и когда вспыхнула тогдашняя великая революция[228], т. е. революция крестьянская, то и пролетариат был в эту революцию вовлечен. Он был не только вовлечен в нее, но, как более организованный и более решительный класс, стал во многих отношениях во главе крестьянского движения.
Центральной религиозной формой, в которой выявилось тогдашнее пролетарское движение, был анабаптизм. Это было крайнее выражение Реформации, оно отвергало все формы религиозных верований, которые могли бы в какой–либо мере способствовать укреплению и оправданию позиции богатых. Анабаптисты и, в особенности, левые секты их стали обеими ногами на цочву евангелия в его социалистических частях. Они стояли на той точке зрения, что должна быть прекращена война, прекращено неравенство людей между собой, что люди должны установить настоящую правду христову на земле. Но, по правде сказать, хотя и возникало иногда острое движение, истерическое ожидание прихода Христа со дня на день, но не даром прошло 1600 лет, и это ожидание христова пришествия не занимало такого уверенного места в их миросозерцании. Они готовы были себе помочь в этом деле. Они говорили: «Те, кто услышал вновь воскресшее евангелие, те, кто прошел вторичное крещение, те должны работать в пользу бедных, в смысле установления царства равенства».
Каким оружием? Во весь первый период развития анабаптизма мы видим абсолютно как бы толстовский подход к этому настолько, что можно толстовство считать ветвью германского и швейцарского анабаптизма. Говорят о том, что ни в коем случае нельзя сопротивляться злу: если тебя бьют, подставляй другую ланиту. Именно, только самопожертвованием — тем, что ты будешь, как «агнец перед стригущим его», безгласен, ты приобретешь свободу, только словом и мученичеством проповедуя имя христово и правду христову. Но дело пошло социально не так, как ожидали анабаптисты. Их били по правой ланите, они подставляли левую, их били по левой, а затем опять по правой, а затем начинали их колесовать, четвертовать, погружать в кипящую смолу или заливать рты кипящим свинцом и т. д., одним словом, предавались издевательскому и варварскому истреблению все центры и ветви этой секты, в которой богатые люди сразу увидели опаснейшее для себя проявление социального протеста. Но так как мы имеем дело с пролетариатом, уже в некоторой степени промышленным, с пролетариатом, ученичеством и т. д., в некоторой степени вооруженным, да еще опирающимся на крестьянские бунты, с крестьянской платформой и знаменитым «башмаком»[229] и «красным петухом» в помещичьих усадьбах, то очень скоро анабаптисты переходят к тому, что надо сопротивляться. Наиболее энергичные люди из секты заявляют: «Господь с нами и даст нам победу. Перекрестись и во имя любви к ближнему твоему опояшись мечом, потому что иначе ясно, что эти волки пожрут стадо христово, и может быть, ко времени пришествия Христа останется только поле, усеянное костями». Поэтому возникли бурные военные сопротивления давлению властей, разразившиеся первой Коммуной — Коммуной странной, сумбурной, пестрой, захватывающе интересной, до сих пор недостаточно исследованной, дольше продолжавшейся, и я бы сказал, даже более драматичной, чем Парижская Коммуна, — Коммуной Мюнстерской[230]. Этот город оказался во власти пролетариата и мелких ремесленных людей во главе с бродячим актером Иоанном из Лейдена и сопротивлялся громадной армии господ в течение одиннадцати месяцев с величайшим героизмом и единодушием, введя у себя военный коммунизм и полное единство имущества, и, как иногда иронически говорят, общность жен, или многоженство. На самом деле это означало, что женщин у них было больше, чем мужчин, и каждому мужчине приходилось заботиться о нескольких женских существах. Это имело скорее экономический характер, чем характер разврата. Но во всяком случае эта Коммуна, косматая, нелепая, сумбурная, драматичная настолько, что непонятно, почему она еще не послужила сюжетом для великолепной трагедии, а выразилась только в музыкально крепком, но литературно никуда не годном произведении — «Пророк» Мейербера[231] , — во всяком случае эта Коммуна отбивалась долго и героически пала, после чего, конечно, была истреблена, вырезана, замучена от первого до последнего человека. Если мы присмотримся к этой вспышке, то убедимся, что это была, пожалуй, самая высокая волна революционно–христианского коммунизма, потому что здесь он был действительно революционным. Но догматы христианства и революционные попытки, революционные тенденции Иоанна Лейденского и его учеников сливаются в совершенную и полную неразбериху: инстинктивно взялись за ножи, инстинктивно стали говорить, что надо. действовать мечом, хотя Христос сказал: «Сколько у вас мечей — два? Ну, так и оставьте всякую надежду», — и это отражало уверенность пролетариата, что он слабее и поэтому на путь борьбы вступать но должен. Присущая христианству тенденция — надеяться па божественные силы, а самому ничего, кроме подвигов милосердия, не оказывать, — должна была раздирать внутреннее самосознание революционных анабаптистов. II мы видим здесь не продукт христианства, а, наоборот, мы видим здесь восстание, вызревшее из естественного озлобления пролетариата, который не смог, однако, окончательно разорвать плеву религиозного миросозерцания. Еще несколько шагов дальше. Если были бы возможны дальнейшие шаги, то от христианства остались бы только клочья, оно видоизменилось бы так, как оно видоизменялось в Мюнстерской Коммуне, когда католический христианский мир осаждал этот город и хотел поскорее посадить на кол и сварить в кипятке служителей христовых, осуждая их, как дурных последователей Христа, отступивших от настоящего учения церкви.
Наконец, если мы перейдем к современности и остановимся на толстовстве, наиболее гениальном выражении попыток разрешения социальных вопросов христианским пониманием, то увидим то же самое. Я не буду заниматься анализом социального происхождения толстовства. Это очень интересный вопрос, гениально намеченный В: И. Лениным в его статьях, на которые я обращаю внимание всех, кто интересуется этим вопросом; я не останавливаюсь на нем, так как это завело бы нас слишком далеко. Поэтому не буду останавливаться па социальных слоях, которые поддерживают толстовство, а остановлюсь на некоторых чертах, разъединяющих нас с толстовцами и ставящих нас во враждебное отношение к этому учению о путях, которыми нужно прийти к социальной справедливости. Нас меньше всего интересует его содержание, но больше всего мы интересуемся проверкой вопроса на опытах толстовства. Чтобы построить коммунизм, активный промышленный пролетариат, сознательный пролетариат организует достаточную военную силу, чтобы от врагов, не желающих пустить человечество к его правильной самоорганизации, потребовать эту дорогу и пробиться на этот путь. Это требует действительно серьезной борьбы, серьезной истребительной борьбы, это требует концентрирования государственной силы, — против централизованной силы врага можно действовать только централизованной силой, — это требует проведения тех мер, которыми государство может обеспечить свое существование и освободиться от своих врагов. Всякому коммунисту все эти стороны противны в достаточной степени; каждый коммунист понимает, что если бы были другие пути для установления коммунистического мира на Земле, то он предпочел бы их, но так как другого пути пет, то решительно, героически и трезво коммунист встает на этот путь борьбы. Естественно, что он относится крайне нервно к людям, для него являющимся краснобаями, бессознательными, обманывающими, которые мешают ему, добиваются того, чтобы пролетарий бросил оружие, поднятое им во имя справедливости, и добиваются, чтобы он подставил шею их господству, уверяя, будто словом проповеди можно добиться того же успеха.
Мы прекрасно знаем, что такого рода учения очень громко провозглашались и в первые века христианства. Это не поколебало нисколько мир господ; не поколебало его, конечно, и толстовство. Сами того не желая, толстовцы устремляются к беспросветному подчинению бедноты господствующему классу, кормя бедняков надеждами на какие–то мирные пути, которыми можно установить справедливость, — к вящему удовольствию господ, все же ненавидящих толстовцев за их критику существующего строя. Господа ненавидят толстовцев за то, что они критикуют их словами, но прощают им за то, что они все же борются против критики оружием. Такая критика для них гораздо опаснее, и толстовцы, отвергающие ее во имя словесной критики, являются желанными друзьями господствующих классов.
