говорить о растущем кризисе буржуазной культуры, одновременно показать повсеместный в 20-х годах рост революционных тенденций и течений в литературах Запада.
В сборнике Луначарский останавливается не только на литературной жизни Западной Европы. Он дает глубокий анализ состояния буржуазного общества в Германии и Франция в первые послевоенные годы. 13 новых условиях, определяемых прежде всего существованием первого социалистического государства, сборник «На Западе» продолжает лучшие традиции жанра «писем из-за границы», созданного русской передовой критикой XIX–XX веков. Но «Из Турина» Добролюбова, «Письма из Италии и Франции» Герцена были написаны для русских читателей, томящихся в крепостной России, о революционном движении на Западе, а Луначарский — так же как Горький, как Маяковский, — рассказывал советским людям о том, как выглядит капиталистический Запад после тяжелого кризиса, пережитого им.
В книге охвачены зорким взглядом опытного журналиста и политического деятеля самые различные стороны капиталистической Европы: экономика, политическая ситуация, состояние культуры.
Верный своему широкому подходу к явлениям культуры, Луначарский рассматривает литературу в одном ряду с другими сторонами зарубежной культуры 20-х годов. И, сопоставленные с произведениями живописи, театра, кино, литературные явления получают большую выпуклость, занимают свое место в намеченной Луначарским общей картине послевоенного буржуазного мира.
Луначарский говорит о судьбах искусства в период временной стабилизации капитализма. Он обращает внимание читателей на то, что капитализму лишь ценой огромных усилий удалось оправиться от потрясений, вызванных годами войны и революционным подъемом. За крикливой рекламой стабилизации явственно проступает страх буржуазии перед завтрашним днем, предчувствие новых социальных катастроф, неизбежно назревающих в капиталистическом обществе. Луначарский видит приметы фашизма, собирающего силы в Германии, активизирующегося во Франции, чтобы воспрепятствовать новому натиску обездоленных и подавленных рабочих масс.
К анализу новых ситуаций и явлений, развернувшихся перед ним в литературной жизни Запада, Луначарский подошел во всеоружии своего богатейшего опыта ученого-марксиста, обогащенного годами участия в борьбе за создание социалистического общества в СССР. Его воззрениям на литературу и искусство всегда были чужды догматизм, начетничество, схемы. В живой ткани послевоенной европейской литературы он разбирался, опираясь на ленинское понимание процессов, происходивших в те годы в буржуазном обществе.
Все это позволило ему правильно выделить коренные процессы. Наблюдавшиеся тогда в развитии немецкой и французской культур. Он констатировал упадок буржуазной культуры, умирание большого искусства, возню мелких школ и школок в живописи и литературе, откровенное проституирование артистической интеллигенции, горечь честных больших художников, прикованных привычкой и симпатиями к старому обществу, разброд и лихорадочные искания молодежи, смутно понимающей, что буржуазная культура и искусство — в тупике, попытки создать новый и более практический, деловой идеал буржуазной эстетики XX века — «искусство» «новой деловитости», «Neue Sachlichkeil», той самой «деловитости», которая потом так деловито служила Гитлеру.
Но увидел Луначарский и другое — повсеместный интерес к великой стране социализма, жадное внимание к человеку, приехавшему от-туда в качестве ее посланца для возобновления ослабленных или порванных войной международных культурных связей. Увидел Луначарский рост прогрессивных сил Франции и Германии, быстрое
Кое-кто из писателей Запада, о которых Луначарский говорил в то время как о писателях, идущих с рабочим классом, в дальнейшем сошел с этого пути. Так было, например, с Пьером Ампом; став ренегатом, а в годы гитлеровской оккупации Франции даже коллаборационистом, Амп оскудел, выдохся как писатель, умер для литературы. Не остался в рядах передовой французской литературы и поэт Бретон, который в середине 20-х годов был одним из соратников Арагона. На это — «издержки истории»; в целом же прогноз Луначарского, увидевшего еще в те годы признаки зарождения большой революционной литературы на Западе, оказался глубоко верным.
Убедительно и подробно анализирует Луначарский в статьях сборника состояние буржуазной литературы — особенно французской. Используя порой меткие характеристики книжки французского буржуазного критика Жермена «От Пруста до Дада», с большим остроумием высмеивая попутно и самого Жермена, он создает талантливый памфлет на французскую буржуазную литературу 20-х годов. Луначарский высмеивает Жермена за поверхностное отношение к сложному процессу развития французской литературы 20-х годов, за снобизм, за неспособность дать обобщенную оценку явлений, о которых Жермен ведет разговор с видом знатока. Сам Жермен, с его снобизмом, рассматривался Луначарским как фигура по-своему глубоко характерная для французской критики начала 20-х годов. Немало знакомых лиц встречаем мы среди тех, о ком беспощадно, зло и с насмешкой пишет Луначарский. Моран, позднее написавший полную страха и ненависти книжку «Я жгу Москву»; Дриё ла Рошель — впоследствии фашиствующий литератор; Жироду, ставший военным цензором Третьей республики в месяцы «странной войны», когда реакции понадобилось задушить передовую печать Франции; Монтерлан — еще один из столпов реакции в современной французской литературе… С поразительной прозорливостью Луначарский унте тогда, в 1926 году, объединил их в группу явлений, выражающих сложный спектр разложения французской буржуазной литературы.
Не потеряли остроты и страницы, посвященные Луначарским М. Прусту. Как известно, Луначарский отдавал должное таланту и литературному мастерству Пруста. Вместе с тем он всегда подчеркивал кровную связь этого писателя с литературой декаданса, болезненный и патологический характер его творчества. Это принципиальное отношение к Прусту продемонстрировано и в очерке «К характеристике новейшей французской литературы», в котором цитируются слова Жермена, по мнению Луначарского, очень верно подметившего некоторые характерные черты Пруста: «Если б меня спросили, кто автор этих романов, то я ответил бы: это несомненно старая дева, биографию которой нетрудно угадать. Родившись в почтенной мещанской семье, она получила хорошее образование и стала приживалкой очень шикарных людей, герцогов и принцев Франции, родственников королевских домов. Она возгордилась неисцелимо. Но вдруг неведомое несчастье принизило ее. Сыграла ли тут роль какая-то каверза этикета, или она стала любовницей лакея, но только ее удалили от господского стола и заставили обедать в людской. Вот почему, отойдя от шумной жизни с хорошей пенсией, она населила свои мемуары исключительно большими барами и их прислугой. К первым она относится с восхищением, иногда горьким, но всегда почтительным, ко вторым, как к равным, запанибрата» (стр. 429).
«Я должен сказать, — добавляет Луначарский, — что я за многое люблю Пруста и в общем считаю его крупным писателем, но кто прочтет хоть несколько томов его романа, согласится, что шип Жермена очень попадает в цель» (там же). Да, конечно, попадает и колет не только Пруста, а и его почитателей, подчас не умеющих заметить вм изящном словоплетении Пруста черт мещанского самодовольства и невольного сервилизма.
Говоря о немецком искусстве середины 20-х годов, Луначарский развертывает картину острой борьбы направлений: он критически оценивает различные проявления модернизма, столь многочисленные в Германии в первые послевоенные годы, и высказывает предположение о том, что близятся годы, когда в немецкой литературе начнется подъем реалистического искусства. Луначарский был прав: достаточно напомнить, что в середине 20-х годов действительно определился новый период развития немецкого
