Том 4. История западноевропейской литературы

скорпионами бичевал флорентинцев перед лицом всего мира за то, что они Генриха не поддержали. Фактически Данте был изменником и Флоренции и Италии ради этого Генриха VII, которого воспевал в самых лучезарных тонах. Это был для него alto Arrigo — великий, высокий Генрих⁷. И когда Генрих вел свои легионы на Италию, Данте написал памфлет⁸, начинающийся такими словами: «Вот наконец приблизились времена, восходит новый день! Спешите, сенаторы республики, выходите из тьмы, — се жених грядет к Италии, воздайте кесарево кесарю, он грядет волею провидения, такова воля верховного порядка». Потому что порядок, который управляет движениями светил, — закон божий — нарушен на земле, потому что на земле смятение, а этот Генрих несетпорядок и мир в Италию. На самом деле он, кроме грабежей и насилий, ничего не принес бы; но великий, страстный утопист Данте хватается за эту надежду. И когда Генрих VII был убит⁹, Данте помещает его в самое светлое место своего рая, хотя Генрих VII был и изрядным жуликом, легкомысленным человеком, и ничем достойным памяти себя не проявил; только потому он и помещен в рай, что это была желательная для Данте политическая фигура.

Данте пристрастен и горяч во всем — и партийно и лично. В IV кантате «Пира»¹⁰ и комментариях к ней он ставит вопрос о том, кто должен считаться благородным человеком: выдвинувшийся благодаря таланту или выдвинувшийся по знатности рода? Разумеется, он страстно говорит против родового дворянства, он полностью стоит здесь на почве демократии. И, ведя спор с воображаемым противником, в ответ на одно из возражений он восклицает: «На это можно ответить только ударом ножа!»

Так и рисуется в этой фразе страстный Данте с рукой на рукоятке ножа, готовый ответить противнику ударом, весь кипящий еще средневековой, но уже и возрожденческой личной человеческой страстью.

Таково в общих чертах содержание терпкой, насквозь пропитанной политической мыслью грандиозной поэмы — «Божественная комедия».

Конечно, влияние этой поэмы было сложно. С одной стороны, она действовала как импульс, толкающий вперед. Я сейчас коснусь ее художественных достоинств — в этом отношении она целиком смотрит вперед. Но отчасти она была импульсом к движению вспять.

Данте как передовой человек своей эпохи, как родоначальник новой литературы, как представитель буржуазии, освобождающейся от пут духовенства, говорит не только о монархии, о светской власти, — нет, он осмеливается на суждение и о духовной власти. Всю роль христианства он сводит к тому, чтобы оно благословляло по-буржуазному устроенную землю. Но так как он вместе с тем еще раб средневековых воззрений, то как бы говорит читателю: а все-таки земное — пустяки по сравнению с небесным, а на небо могут проникнуть только правоверные католики. Папу можно политически унизить и даже в цепях держать на дне ада, но это не значит, чтобы можно было унижать католичество как таковое. Поэма Данте благочестива, она поддерживает мистику, церковщину, и в этом смысле реакционеры нашего времени, которые часто прячутся за великой тенью Данте, имеют на это известные права. Но, несмотря на эти реакционные черты идеологии Данте, в утопии его много великодушного, разумного, правильного и здорового.

Скажу несколько слов относительно художественных достоинств поэмы. Прежде всего, изумительна ее стройность. Ни после Данте, ни до него никто не создавал такого стройного произведения. Поэма делится на три части, каждая часть на тридцать три главы, совершенно равных друг другу. Все они написаны цепко связанным сильным стихом, так называемой терциной, то есть трехстрочной строфой, в ней две рифмы, посредине третья рифма, которая определяет собою две крайние рифмы следующей строфы, и т. д.; так идет непрерывная цепь сложной рифмовки. Каждая песнь заканчивается словом «stella» — звезда, — и каждый раз в новом понимании¹¹.

Архитектоничность поэмы настолько велика, что можно, как готический храм, аршином измерять ее высоту и ширину. Каждая отдельная глава и сочетание глав показывают, насколько точно они рассчитаны. Фосслер, исследователь Данте, открыл такую картину размеренности¹², что почти невозможно поверить, чтобы темпераментный политический памфлетист и великий поэт-визионер вымерял, как циркулем, все пропорции в своей поэме.

Никто из поэтов и даже из творцов народного эпоса не может сравниться с Данте по обилию и богатству образов. При этом правильно было отмечено, что в аду образы главным образом скульптурны, — из тьмы выступают тела, которые замораживаются, растаскиваются на куски, подымаются на дыбы, тела, идущие под тяжестью колоколов и испытывающие всякие муки, вы видите их в различных ракурсах, в различных положениях; эти человеческие фигуры похожи на статуи Микеланджело, здесь созданы потрясающие пластические образы телесных страданий. В чистилище гора залита светом солнца, она говорит о зелени, о голубом небе, которые ждут там, наверху. Души, которые проникают в чистилище, уже не должны терзаться отчаянием, их страдания более легки и постепенно все больше и больше облегчаются; правда, они должны долго идти в гору, и это их утомляет, — но никакого сада пыток уже нет. Души, проходящие эти последние испытания, не терзаются и мрачным отчаянием, они чувствуют уже свое приближение к небу. Здесь Данте изображает не столько плоть, которая страдает, сколько одухотворенное, осененное светом тело. Скульптурность, весомость изображения уступают место живописи, свету, краскам, колориту. А когда поэт переходит в рай, все наполняется ослепительным светом. Этот свет растет все больше и наконец, когда Данте видит Христа, достигает такой силы, что поэт отводит взор и обращает его на Беатриче, чтобы глаза отдохнули; этим выражается, что Беатриче хоть и не божественна, но богоподобна. В таком потоке света ничего нельзя рассмотреть. И, в изображении рая, на первый план выступает музыка, звучат какие-то напевы и звоны.

Великий мастер образа, Данте показывает себя и сильным психологом. Всякий страдалец, которого он встречает в аду, страстная натура, которая либо не хочет примириться, либо, напротив, раскаивается бурно, и всякая такая фигура — целостная индивидуальность. Драматичность содержания огромна и не покидает Данте никогда.

Наконец, надо отметить изумительное словесное совершенство поэмы. Данте создал итальянский литературный язык. До него в Италии почти вся литература была на латинском языке; между тем народ уже ушел от латинского языка, — поэтому литература служила лишь образованным людям. Данте был первым, кто захотел говорить на языке народа, он ввел итальянский язык в поэзию и сразу создал поэтический шедевр. Если мы говорим с изумлением о том, что после Карамзина и Жуковского явилось такое совершенство, как Пушкин, то еще более грандиозен в этом смысле Данте, перед которым не было прилагающих путь предшественников.

Резюмируя, я могу сказать, что Данте — это человек, на которого падает уже свет Возрождения, он тем более велик, что на заре появления буржуазии выразил не отдельные ее желания, а ее историческую роль, до которой менее крупные люди не могли еще додуматься. Это вместе с тем человек полный свежести народа, который его выдвинул. По Данте — человек, который еще наполовину находится в тени мрачного романского собора, от религии, от католичества он отказаться не может.

Таким рисуется перед нами Данте.

Это — одна из интереснейших фигур той переломной эпохи, когда впервые пробуждалась буржуазия. Этот великий класс (с вырождающимися эпигонами которого мы теперь ведем беспощадную борьбу) тогда, на своей заре, задолго до уважаемой нами, но все же буржуазной Французской революции, еще лишь подходя к своеобразной революции эпохи Возрождения, создал громадную по страстности и дарованиям фигуру — Данте. И мы, зная его подлинное историческое место, отнюдь его не идеализируя, видя, что в нем от прошлого и что относится к будущему, вводим его в общий Пантеон наших исторических воспоминаний. И с точки зрения художественности, и с точки зрения богатства образов, и с точки зрения великих мыслей мы считаем его одним из учителей и благодетелей рода человеческого, которому он дал неизмеримо огромную массу красоты.

Два другие его современника слабее его.

Петрарка и его произведения для нас совсем устарели. Правда, книгу, которой он всего меньше придавал значения, его книгу сонетов мы можем читать не без удовольствия; интересны также его дневники и все, что относится к его личности. Но то, чему он придавал наибольшую важность, устарело бесспорно.

Что касается Боккаччо, то с ним этот же парадокс повторяется в еще более острой форме. Все, что