основании изученного материала не трактаты, а художественные романы. В романе «Чрево Парижа» он описывает, например, тот уголок рынка, где продаются различные сыры, — французы любят эти пряные, вонючие сыры. Когда он описывает сыр, как он течет и слезится, как похож на всякую гниль, на замазку, и как он пахнет, как душит этот запах, как там летают мухи и сидят торговки с засаленными животами, а приказчики приносят этот сыр пуд за пудом, — все это приобретает ясность галлюцинации, все это вы видите и слышите, обоняете, осязаете, все это превращается наконец в символ. В описании жизни шахтеров в «Углекопах»33 он умеет передать и настроение кабака, в котором пьют рабочие, и подземную работу, и взволнованную, до ярости доведенную толпу необыкновенно реально, почти осязаемо. Эту наглядность описания Золя дает как настоящий, подлинный художник, притом художник-материалист. Он описывает вещи, даже не заглядывая в психологию людей, и вещи его интересуют, пожалуй, больше, чем люди. Он понимает, что в буржуазном обществе вещи лепят людей, что если колбасник делает колбасу, то и колбаса делает колбасника. И это он превосходно изображает.
Но буржуазия зачитывалась его романами; желтенькие томики Золя расходились в миллионах экземпляров и сделали его в конце концов богатым человеком. Буржуазии приятно было смаковать то, что показывал Золя в своих романах, — эти самые неприглядные, зловонные стороны жизни. Она осуждала иногда Золя, говоря, что он «торгует грязным романом», но покупала, читала и на все языки переводила его.
Особенно инкриминируются Золя два романа: «Нана» и «Земля». В «Нана» описывает он кокотку во весь рост. У Бальзака есть изумительный роман «Возвышение и падение куртизанки»34. Там эта куртизанка — прелестная девушка, жертва общественной несправедливости. Она падает и в тяжелых, но трогательных страданиях умирает, всеми забытая. Бальзак создал прелестный образ проститутки, тонкого, очаровательного существа, — вероятно, совсем невозможного в действительности. Нана — это крепкая дочь прачки, которая «попала в моду»; она торгует своим здоровым телом и своими золотыми волосами. Эта «золотая муха» пьет кровь буржуа, ест их сердца, лишает их состояния, развращает, ломает их семью, ввергает в великий срам, потом сама, заболевает и умирает, как персонификация развратной жизни, в своей растленной кровати, в то время как начинается война и на улице кричат: «В Берлин, в Берлин!»
Конечно, подойти к этому роману, в котором описывается разврат, с точки зрения пикантности — было бы совершенно неправильным. И Золя смеялся по поводу того, что получил от «Нана» большой доход. «Им ужасно нравится, — говорил он, — мой реализм, мой натурализм, нравятся сцены сплетенных тел, нравится бесстыдство. Но это ведь динамит, который я подкладываю под их общество!» Он со стороны дома терпимости, дома разврата, идет в поход на буржуазное общество так же, как шел со стороны биржи, государства, со стороны наполеоновского шпионажа, например, в «Разгроме» — романе, посвященном военному разгрому франции.
В научности Золя есть одна необыкновенно привлекательная сторона: это то, что он — сам, быть может, этого вполне не сознавая, — был социологом, и даже больше, чем Бальзак. У Бальзака мир заслоняется все же отдельными фигурами, а Золя видит массу — магазин, биржу, рынок, деревню или толпу (толпа играет в его романах огромную роль). Это был первый писатель, у которого хотя и вырываются отдельные личности и отдельные голоса, но опять тонут в массе, которая является господствующей почти во всех романах без исключения.
Роман «Земля» до крайности «неприличен». Это роман, которого, конечно, в руки подростка дать нельзя; но это — великий роман. Тут к земле, к крестьянину, автор подходит иначе, чем Мопассан. И у Золя крестьянин такой же жилистый, такой же обмазанный глиной, такой же пригнетенный к земле, почти полуживотное; но он понимает поэзию земли. Вкусно пахнет черноземом, вы видите, как висят сочные плоды, вы видите, как колосится пшеница, в которую превращен крестьянский пот. Эти лошади-першероны, многомолочные коровы, все это зажиточное хозяйство французского кулака описано с силою, доходящей до иллюзии. Я, например, очень мало жил во французской деревне, но совершенно ясно могу себе представить, как она выглядит, как пахнет, как там люди ходят, каков там ритм жизни, по страницам романов Золя. Вы видите, как живут эти крестьяне, вокруг которых происходят бесчисленные случки животных, крестьяне, которые постоянно оплодотворяют землю, оплодотворяют друг друга, как идет эта животная, необычайно полнокровная жизнь, такая тяжеловесная, сочная и по-своему здоровая и поэтичная. Поэтому этот роман в котором все так грубо сказано, как, пожалуй, не станет говорить и зоолог о жизни животных, на самом деле наполнен поэзией. Золя прекрасно понимает, однако, и отрицательные стороны крестьянского эгоизма.
Роман «Его превосходительство Эжен Ругон», где Золя вскрывает политические парламентские интриги, или знаменитый роман «Деньги», где вскрывается подоплека биржи, — все это такие документы, которые и сейчас мы можем в полной мере использовать как ярчайшие отражения жизни той буржуазии, против которой мы еще не закончили нашу борьбу.
Но есть у Золя как ученого и отрицательная сторона. Он воображал, что он, как биолог, открывает законы наследственности. Он считал, что характер человека определяется целиком предками, отцом и матерью, дедами. Поэтому он берет семью Маккар-Ругонов35 и рассказывает о том, как у всех ее членов, от министра до крестьянина, сказывается болезненное сладострастие, жажда к наживе, чрезмерный, переходящий часто в преступный, эгоизм. Золя почти целиком принимал ломброзовское толкование личности, толкование анатомо-физиологическое. Он очень гордился, что он — ученый в духе Ломброзо и его школы, которая, например, преступника считает особым биологическим типом. Это вздор. Конечно, наследственность имеет значение, но надо уметь сочетать этот фактор с социальными пружинами человеческой личности. Мы можем сказать, что наследственность дает известное предрасположение к преступности, но преступность есть социальное явление. В каждом преступлении виновником является само общество.
Когда началось дело Дрейфуса, Золя стал на сторону Дрейфуса. До тех пор у него не было смычки с рабочим классом, но тут он стал на точку зрения, которая разделялась и пролетариатом. После этого он тесно спаялся с рабочей партией и особенно с ее трибуном — Жоресом.
Реакция заявляла, что Дрейфус изменил Франции как еврей, потому что у евреев никакого отечества нет. Часть офицеров штаба стала на сторону Дрейфуса, другая часть была против него. Дрейфус был богатый человек и родственник миллионеров, — еврейская знать тратила громадные капиталы, чтобы его поддержать. В такой форме происходила эта борьба. Гед говорил тогда, что рабочие не должны вмешиваться в эту борьбу, что здесь борьба идет между еврейской и католической буржуазией. Но факт был тот, что Дрейфус невиновен, что документ, на основании которого его обвиняли, был подделан, факт был тот, что тут наносился католиками страшный удар свободомыслию, гражданственности, буржуазно- демократической республике. Правы были те социалисты, которые стояли на точке зрения Жореса, требовавшего от рабочего класса-борьбы с иезуитами и генералами. И вот в этот момент Золя пишет свое «J'accuse»[9], где берет на себя как честный человек и писатель, — зная, что в данном случае имеется подлог, — всю ответственность: «Я обвиняю таких-то и таких-то, начиная с министров и кончая членами генералитета»36. Его чуть не убили. Я сам жил в то время в Париже. Я видел, как по улицам ходили огромные толпы студентов и кричали: «Идите оплевывать Золя!» — «Нужно убить изменника Золя!» У дома Золя стоял наряд не очень надежной полиции, потому что ночью можно было ожидать разгрома его квартиры. Его судили. Суд приговорил его к тюремному заключению. Но в конце концов подлог был доказан, и Золя пришлось оправдать. Поведение его было героическое, и, разумеется, вся прогрессивная Европа смотрела на его выступление как на акт, внушающий огромное уважение к имени писателя.
Я тогда был еще студентом и брал книги в одной библиотеке, где сидел старенький библиотекарь. Он по этому поводу говорил: «Послушайте, сударь, какое мне до этого дело? Он, французский писатель, — пиши романы, я, французский библиотекарь, — выдавай книги. Какое мне дело, виновен или невиновен этот Дрейфус?» — «Хорошо, он писатель, вы библиотекарь, но вы же и гражданин?» Библиотекарь возражал: «Это революционные, зловредные идеи». Таких воззрений держалась мелкая буржуазия.
После этих событий Золя хотел написать «Четыре евангелия». Четвертого он не кончил и написал три книги — «Плодородие», «Труд» и «Справедливость», где он старался стать на социалистическую точку зрения. Конечно, нас они не вполне удовлетворяют. В его утопиях много мещанства (в лучших утопиях своих он не шел дальше социализма, как представлял его себе Жорес). Но самый факт, что Золя сделался
